Иван Виноградов - Подробности жизни

— Зря мы с тобой мяч не захватили, — с сожалением проговорил Андрюшка, когда они вышли на ровный заливной лужок, покрытый зеленым ежиком молодой отавы. — Смотри, какое поле!

— В другой раз возьмем и погоняем.

— А вон, гляди, настоящая лошадь! — продолжал Андрюшка свои собственные открытия. — Подойдем к ней?

— Она может лягнуть.

— Мы не близко.

Они остановились шагах в пяти и стали смотреть, как лошадь прилежно стрижет зубами лужайку, как перепрыгивает, спутанная, дальше и продолжает свое. Наконец она тоже заинтересовалась людьми, даже оторвалась от дела и повернула к ним голову, как бы спрашивая: «Вы не за мной?»

— Давай-ка угостим ее хлебом, — предложил Виктор.

— Думаешь — будет?

— Должна. Лошади любят хлеб.

Сначала Виктор сам поднес лошади кусок хлеба, держа его на ладони.

Лошадь взяла хлеб аккуратно и осторожно, одними губами, чтобы не куснуть руку человека. Андрюшке увиделась даже благодарность в ее большом синем глазу, и он начал нетерпеливо просить отца:

— Теперь я, теперь я!

Виктор отломил кусок от круглого хлеба, взятого ими в дорогу, и передал Андрюшке. И опять лошадь с большой деликатностью сняла хлеб с руки мальчика, лишь коснувшись ее своими бархатными губами.

— Еще! — попросил Андрюшка, обрадованный и словно бы польщенный.

Виктор отломил кусочек уже поменьше.

И так они скормили половину своего круглого. Андрюшка был готов и весь скормить, но Виктор остановил его: впереди еще полтора дня. Пусть они поужинают и позавтракают на базе Димакова, все равно надо будет завтра самим где-то пообедать — перед отъездом или в дороге.

Когда они уходили, лошадь смотрела им вслед, как будто хотела запомнить их. Домашние животные наверняка помнят тех, кто их кормит. У них, наверно, есть и еще что-то, соединяющее их с человеком, не одна память и благодарность за корм. Умение работать, например. Верность другу-хозяину.

— Покататься бы на ней! — вслух помечтал Андрюшка.

А Виктор опять завелся:

— Куда он все-таки пропал, этот мостик? Разливом унесло или просто сгнил и развалился?

Он уже не мог идти иначе, как берегом, не мог не приглядываться и не искать, как будто должен был обнаружить здесь какие-то исторические ценности. И в конце концов все-таки нашел памятное место. Обрадовался:

— Вот где он был, смотри, Андрюш!

Сын ничего особенного не увидел и никаких эмоций не проявил. Зато Виктор вмиг преобразился. Он вдруг почувствовал на своих ногах тяжесть высоких болотных сапог, на лице ощутил густую бороду, а рядом увидел маленького городского мальчишку, впервые приехавшего в деревню. «А ну-ка, садись на кулички — и поехали!» — приказал он мальчишке. И пошел переступать с одной гибкой лавы на другую, как бы проваливаясь слегка в пространство то одной, то другой ногой. Перед глазами пугающе проносились или по-вертолетному зависали крупные шумнокрылые стрекозы (зависнув, они большеглазо, разведывательно рассматривали человека, словно посланцы иных миров), а маленький цепкий наездник за спиной все крепче обхватывал шею руками, сдавливая отцу горло…

Да, все тут на мгновение перепуталось, перемешалось — тогдашнее и сегодняшнее, отцы и сыновья, реальное и придуманное. От прежних мостков, по которым Виктор вроде бы только что прошагал, ничего в действительности не осталось, кроме полукруглых вмятин в земле; от былого лесного величия — только молодой подрост. Время и человек поработали здесь на славу. Все изменилось, уменьшилось, обеднилось. И действительно, нечего было показать Андрюшке такого, от чего захватило бы дыхание на многие годы.

Уходит, однако же, не хотелось. Не потому, что он еще на что-то здесь надеялся и чего-то ждал, а потому, что вдруг потребовалось остановиться и подумать. Над рекой ли, над судьбой…

Сначала он постоял, потом сел на бережок и стал глядеть в воду, сквозь которую местами просматривалось неотчетливое, размытое дно. Чуть шевелилась у берега длинная трава — как хорошо расчесанные волосы. Летали перед глазами стрекозы. Говорят, у них недлинный век, а вот все еще летают — как будто с тех самых пор.

Глядя на движущуюся воду и вглядываясь заодно в себя самого, он понял и подивился, как много всего прошло и произошло за эти пролетевшие обыденные годы. Он теперь и сам старше своего отца, не дожившего даже до зрелых лет, а рядом подрастает уже новый Шувалов, Шувалов завтрашний, который несет в себе что-то отцовское, что-то материнское, а что-то, наверно, и дедовское. А дома сучит в кроватке ножками или упоенно тянет молоко из материнской груди новая Екатерина Шувалова, Катюша, Катенька… «последышек наш», как уже предупредила Тоня.