Эмиль Кардин - Сколько длятся полвека?

Не слишком вникая в оттенки внутрипартийной дискуссии, он преклонялся перед не раз доказанным мужеством этих людей. Быть может, в запутанных, противоречивых политических условиях неизбежны споры? Но ему, человеку дела, нужны определенность и ясность.

Сверчевский курил, ждал, пока улягутся страсти, задавал свои чисто практические вопросы. Их было предостаточно. Ему поручено наладить учебу в коминтерновской школе польских коммунистов.

Этому поручению предшествовала новая встреча с Пятницким. Разговор, как и в первый раз, касался профессий, специальностей.

— Когда революция — первейшее дело жизни, человеку не однажды доводится менять род деятельности; — неспешно рассуждал Пятницкий.

— Я — кадровый командир, — счел уместным напомнить Сверчевский.

— Знаю, знаю, — улыбаясь, подтвердил Пятницкий. — Где, однако, где сказано, будто это — последняя ваша профессия? Армейская школа — но только «ать–два». А воспитание, обучение, цементирование бойцов, их сплочение воедино?

Сцепляя на столе пальцы, Пятницкий как бы изобразил сплочение и цементирование.

— Ноя…

Разомкнув пальцы и выставив вперед ладони, Пятницкий прервал собеседника:

— Нам дорог ваш опыт командира РККА. Но мы намерены его использовать не в армейской плоскости…

Секретарь Исполкома Коминтерна говорил об умении работать с людьми разных национальностей, о налаживании всесторонней учебы («Да, да, всесторонней; революционер обязан быть подлинно образованным человеком»). Надо также помнить: одни из будущих курсантов посещали буржуазные школы, гимназии, кончали буржуазные университеты, другие проходили курс тюремного самообразования. Во всех случаях этого недостаточно. Предстоит восполнять пробелы, расширять марксистский кругозор.

Он помогал себе руками, показывая, насколько широк должен стать этот кругозор.

— И еще: в здоровом теле — здоровый дух. Вот, Карл Карлович, извольте обеспечить крепость духа и крепость тела. Надо подготовить наших зарубежных товарищей к любым испытаниям. Любым. Дать зарядку на годы…

Для школы Вальтер выбрал место в подмосковной роще, среди населенных пунктов, не то что кружком — точкой не обозначенных на карте. Был строг, взыскивал за малейшее нарушение конспиративных правил. Так, парню, бросившему письмо с польским адресом, закатил выговор, добился, чтобы письмо перехватили.

Тревоги его были не напрасны. Но выяснится это позже.

Гораздо позже.

Когда последовало решение расширить школу, включить в нее немецкую, испанскую группы, а в дальнейшем и другие, Вальтер связался с испанскими коммунистами-эмигрантами, принялся за испанский язык, за историю послевоенной Германии.

Ночной сон сводился к нескольким часам. Он спал в машине, привалившись на заднем сиденье. Шофер Саша Бегаль осторожно вел «газик» (потом — «шевроле»).

Минут через сорок быстрой езды автомобиль круто поворачивал влево. После асфальта — на ухабистый проселок и тормозил у забора среди старых сосен.

На автомобильный гудок выбегает дежурный, заглядывает в машину: «Dzień dobry, towaryszu Walterze!» Или: «Guten Tag, Genosse Walter!» Или: «Como estas, camarada Walter!»

Ближайшая железнодорожная станция — узкая платформа под открытым небом да будка билетной кассы. Останавливаются редкие пригородные поезда.

Вечерами в дальнем конце платформы сбиваются группы молодежи. Если вокруг пусто, негромко поют. По–польски. По–немецки. По–испански.

Мимо проносится белая полоса светящихся вагонов. Поезд мчит на запад…

Сложными, кружными путями прибывали сюда эти люди.

Поляки и немцы чаще всего через «свободный город» Гданьск.

Артур Ястжембский вместе с Руткевичем пробирались под видом студентов, едущих из США. Через Восточную Пруссию, Литву, Латвию.

В Москве, в «Люксе», сразу же появился Сверчевский. Здороваясь, с ходу окрестил Ястжембского Богданом, Руткевича — Леоном.

— Я — Вальтер.

Между прибытием курсантов и отъездом — от восьми месяцев до года. Надо освоиться, набраться знаний и сил (многие недавно из тюрьмы).

Вальтер разделял общую с курсантами жизнь, начинал день гимнастикой на спортивной площадке, кончал прогулкой, костром, песнями. («Что–нибудь наше… Как сейчас поют в Варшаве, на Воле?»)

Никому не ведомо, когда Вальтер уехал из Польши, бывал ли потом. Но речь, говор не оставляли сомнений: варшавянин. Достаточно первых фраз, брошенной вскользь прибаутки — и отчужденности как не бывало. Прибывший из иного мира человек — среди своих, командир с «ромбом» — давний знакомый.