Виржини Гримальди: И только сладкие моменты длятся вечно

Квартира была тесная, зато расположение отличное. До метро – два шага, до комиссариата – три квартала, а до больницы – пять минут. Только вокзал Монпарнас чуть дальше.

Я разобрала все коробки, вымыла-вычистила «удобства», приклеила бумажку с фамилией на почтовый ящик и начала расставлять посуду, вспоминая предыдущий переезд.

Август, суббота, жара. С дверей воняющего мочой лифта нас приветствует нарисованный пенис огромных размеров. Тома хихикал до пятого этажа, Шарлин бурчала, что лучше бы осталась жить с отцом. Ему было восемь, ей двенадцать.

Первым делом, до того как заносить мебель, я украсила их комнаты, чтобы смягчить травму из-за развода родителей. Тома выбрал обои с космическими кораблями, Шарлин захотела фиалковый узор. Продавец предупредил: комнаты после оклейки нужно проветривать двое суток, чтобы не надышаться ядовитыми испарениями, лучше переночевать в другом месте. Две ночи мы спали в нашей новой гостиной, положив матрасы прямо на пол. Левой рукой я обнимала сына, правой придерживала дочь, чтобы она не скатилась на паркет. Тот импровизированный кемпинг остался одним из любимейших моих воспоминаний.

Я составляю тарелки в шкафчик, когда в дверях появляется Тома. Мой большой мальчик почти касается макушкой притолоки.

– Не видела мой зарядник, мам?

– Лежит на холодильнике. Ты есть хочешь?

– Можно… – Он пожимает плечами.

Я жестом фокусника достаю из шкафчика плитку темного шоколада. Тома ухмыляется.

Это наш ежедневный ритуал. Мы возвращаемся домой в один и тот же час, сын – из лицея, я – с работы. Я отрезаю два толстых ломтя хлеба, кладу на каждый две коричневые дольки и сую на три минуты в печку, чтобы получилась твердая корочка и тающая во рту начинка. Мы не всегда разговариваем за едой – Тома не отрывается от экрана своего телефона, – но чувствуем себя семьей.

– Тебе «поцелуйчик» от Шарлин, – сообщает он, откусив разом полбутерброда.

– Говорил с ней?

– Написал. Она завтра позвонит.

Я с трудом удерживаюсь, чтобы не стереть шоколадную кляксу с его носа. У моего сына 45-й размер ноги, он носит бороду, только что сдал на права и может оскорбиться. Я протягиваю ему салфетку – он отвечает улыбкой. Тома счастлив.

– Ты про время не забыла? – спрашивает он.

Я смотрю на часы – пора.

И возвращаюсь к расстановке посуды…

– Опоздаешь на поезд, ма.

– Успею…

– Ну мам, все будет хорошо, не волнуйся.

Закрываю шкафчик, последний раз медленно (нарочно!) обхожу квартиру, беру сумку, вешаю на лицо улыбку, крепко обнимаю Тома и ухожу из первой в его жизни «самостоятельной» квартиры, куда я только что собственноручно помогла ему переехать. Пройдет несколько часов, и я окажусь на расстоянии шестисот километров от него, в своем пустом доме.

Ты родишься сегодня. Я не готова.

Я пришла на обычный плановый осмотр.

Доктор Малуа был до невозможности улыбчив. Я разделась, легла, положила ноги на «стремена» и попыталась замаскировать смущение беседой. Я всегда готовлюсь к посещению врача. Заранее выбираю сюжет, о котором заведу разговор, как только гинеколог подойдет совсем близко. Тема должна быть достаточно интересной, чтобы отвлечь меня, но не слишком увлекательной, иначе от дела отвлечется он. Сегодня можно было поговорить о жаре, грянувшей в середине сентября, невыносимая погода, можно подумать, июль вернулся, а я набрала двадцать кило и теперь живу… в огромной подмышке, утром десять минут вылезаю из кровати и сама себе напоминаю перевернувшуюся на спину черепаху. Сил моих больше нет, хоть бы скорее похолодало, плевать, что придется натягивать колготки, зато при каждом движении не буду обливаться потом, да-да, по три литра жидкости теряю, это не бабье лето, а лето Жанны Кальман! [1] Жанна Луиза Кальман (1875–1997) – старейшая из когда-либо живших на Земле людей, чьи даты рождения и смерти документально подтверждены. Факт увековечен в Книге рекордов Гиннесса. После смерти национальной героини 4 августа 1997 года президент Жак Ширак назвал ее «бабушкой каждого француза».

Шутки выходили такими же неловкими, как я сама.

Потом лицо доктора Малуа вынырнуло из моей промежности, и он больше не улыбался. Молчал. А мне хотелось задать тысячу вопросов. Врач сдернул окровавленные перчатки, налил гель на мой живот, включил монитор аппарата УЗИ и погладил меня по голове. Тут-то я и осознала, насколько все серьезно.