Лев Александров - Две жизни

Девичье лицо, красный крест на белой наколке. Заглянула в лицо Борису, вскрикнула, убежала.

Подошли двое. Высокий мужчина, сильное, умное лицо. Чуть сзади сестра лет сорока, смотрят на Бориса, улыбаются.

— Ну, здорово, герой. Очнулся, наконец. Поправишься, — свечку своему другу поставь, вовремя он тебя привез, еще немного и загнулся бы. Вот тебе на память железяку. Из ноги твоей вытащил. Еле нашел. Почти насквозь проскочила, кость задела, нерв повредила. Смотри, какая дура.

В руках врача продолговатый зазубренный осколок. Выдвинул ящик тумбочки, положил.

— Очень тебе больно, Великанов?

— Сильно болит. Я вытерплю, доктор. Что-то у меня твердое подмышкой.

— Это я шину поставил. Гипса одного тебе мало. Надо, чтобы нога совсем неподвижна была. А терпеть нельзя. Еще натерпишься. Через день придется ногу чистить. Газовая гангрена у тебя была. Я и так почти все мясо с бедра срезал. Ничего, молодой, нарастет. У тебя еще маленький осколочек под коленной чашкой. Я не стал сустав разворачивать, пусть сидит. В крайнем случае, будешь слегка хромать. Татьяна Степановна, морфий ему. Сейчас. И на ночь обязательно, чтобы спал.

— Спасибо, доктор.

Укол подействовал минут через пять. Нога болеть не перестала. Просто это уже была чужая нога. Или его нога, но далеко, далеко, в другой комнате. Борис заснул.

Семь месяцев в госпиталях — целая жизнь. Первые два Борис лежал в гипсе и в деревянной шине. Тяжелее всего было через месяц, когда начались пролежни и стали отучать от морфия.

Люди рядом менялись, уезжали в свои части, возвращались в Россию, а Борис все лежал. Письма Елизаветы Тимофеевны, нечастые наезды Вани Щеголева и Полякова прерывали монотонность серых бесконечно тянущихся дней. В небогатой госпитальной библиотеке непонятно зачем и откуда оказалась книга Кузьмина "Функции Бесселя". На всю жизнь Борис выучил эту совершенно ненужную ему математику.

Когда через много лет Борис Александрович думал об этом времени, память выхватывала отдельными светлыми пятнами слова, картины, ощущения.

У постели сидит пожилая сестра, мадам Илона, настоятельница монастыря. Она иногда приходит к Борису поговорить. Безукоризненный литературный немецкий язык. Спрашивает Бориса о России, рассуждает о политике, о ходе войны. Вспоминает, как казачий корпус Плиева брал Веспрем, как ворвались в монастырь.

— Многих моих девочек тогда обидели.

Она не жалуется, она констатирует. И Борис видит: за этим спокойствием — ненависть. Ненависть и презрение. О, и она сама, и ее монашки ухаживают за ранеными, не брезгуя, делают всю грязную работу. Так велит им религия, долг. Она выполняет свой долг и презирает. Презирает и ненавидит этих плохо воспитанных, грубых, невежественных дикарей. И ребята чувствуют это невысказываемое презрение. С молодыми монашками иногда шутят, смеются. С настоятельницей молчат.

Ночью с восьмого на девятое мая Бориса разбудили выстрелы. Вся палата проснулась. Что за война за четыреста верст от фронта? Прибежали сестры:

— Мальчики! Война кончилась! Немцы капитулировали. Все с ума посходили. Палят в небо кто во что горазд.

В палату принесли раненого капитана. На вокзальной площади ему прострочили живот автоматной очередью. Пьяный солдат нажал крючок, не подняв дуло. Капитан всю ночь стонал и к углу умер.

Перед обедом Бориса снесли на носилках в монастырский парк. Чистое голубое небо просвечивает сквозь густую крону разлапистых деревьев. Вязы, кажется, а может быть и буки. Кругом сестры, врачи, ходячие и лежачие раненые. Праздничный обед: винегрет с селедкой, гороховый суп, котлеты с макаронами. И самое главное — каждому полная кружка не сильно разбавленного спирта. Комиссар госпиталя произнес очень короткую речь. Он сказал:

— Поздравляю с победой, ребята! — и выпил до дна, не отрывая кружку от губ.

Через день Борис написал стихи.

9 мая 1945 года