Лев Александров - Две жизни

Июль. Борис кое-как передвигается по палате на костылях. Гипс сняли, нога застыла полусогнутой, не слушается. Каждое утро приходит врачиха ломать ногу. Делается это просто: Борис лежит на спине, колено раненой ноги вершиной тупого угла вверх. Толстенькая врачиха садится на ногу и минут десять подпрыгивает на ней. Боль адская. Но врачиха может быть получает удовольствие. Это уже другой госпиталь и другой город.

Короткое сообщение газет о Хиросиме и Нагасаки не привлекло особенного внимания офицерской палаты, если не считать нескольких реплик вроде "Так им, япошкам, и надо". Борис, к будущему своему стыду, также не понял первого сигнала атомного века. Зато объявление Советским Союзом войны Японии вызвало сильные эмоции. Собирающийся выписываться пехотный майор к вечеру напился, плакал горькими слезами и повторял:

— Опять воевать пошлют. Прямым ходом из Мадьярии на Дальний Восток. Носом землю пахать. За родину, за Сталина. Чего я в Маньчжурии потерял? Генералам, мать их, воевать не надоело.

Палата угрюмо молчала. Но никто на майора не донес. Он выписался через неделю.

И третий госпиталь, город Сегед. Уже конец августа. Борис каждый день бодро скачет на костылях по улицам, иногда даже слегка опираясь на раненую ногу. В Сегеде гастролирует будапештская оперетта, и Борис чуть ли не каждый вечер смотрит «Сильву», "Цыганский барон". Восторг советских офицеров, занимающих первые ряды партера, вызывают настоящий канкан и предельно откровенные костюмы кордебалета. Главный комик труппы (Бони в "Сильве") перемежает мадьярскую речь русскими словечками. Наиболее популярно "Давай, давай!", неизменно сопровождающееся взрывом аплодисментов.

Борис покупает книги в маленьких букинистических магазинах. Их полно в городе. Главным образом немецкие переводы английских и американских детективов. Два раза повезло. Купил изданную в тридцатых годах русским эмигрантским издательством книгу воспоминаний Василия Немировича-Данченко «Она». Чуть ли не девяностолетний старик с поразительной откровенностью рассказал о своей первой юношеской любви и связи с тридцатилетней великосветской дамой. Открытость и чистота. Судя по всему, именно она изображена на картине Крамского «Незнакомка». Вторая удача — немецкий перевод романа венгерского классика (по- видимому, хотя Борис никогда о нем не слышал) Франца Мора "Песнь пшеничных полей" о венгерской деревне сразу после первой мировой войны. Настоящая поэзия, образы.

Бориса Великанова выписали из госпиталя в конце сентября и отправили в Констанцу в штаб фронта для демобилизации. Он уже вполне прилично ходил, опираясь на купленную в Сегеде прекрасную трость с инкрустациями. Нога, правда, еще слабая и вдвое тоньше здоровой. По дороге в Констанцу Борис заехал в полк, стоявший в западной Румынии. Два дня пьянки с разведчиками, с офицерами. Перед отъездом Поляков отозвал Бориса в сторону.

— Вы, товарищ старший лейтенант, теперь на гражданке будете, там я слыхал, туго. Вот вам ребята просили передать. Здесь штук десять часов, есть хорошие, золотые. А это от меня. За вами ТТ записан?

— ТТ. Всегда со мной.

— Его сдать придется. А как же вы без оружия? Говорят, бандитов в России полно. Оно и понятно, мало ли шпаны с войны вернулось. Здесь парабеллум и маленький пистолетик, дамский вроде. Авось пригодятся.

Весь октябрь и начало ноября провел Борис в Констанце, плутая в бюрократических катакомбах штаба фронта. Толстые штабные полковники не спешили. Получение каждой из десятков требуемых подписей занимало дни. Борис гулял часами по набережной, смотрел на отплывающие в Одессу корабли с демобилизованными, играл в очко и преферанс с соседями в офицерском общежитии. Он уже начал бояться, что не успеет домой ко дню рождения. Успел. Получил все бумаги, направление "в райвоенкомат по месту жительства" и без письма и телеграммы за два дня до торжественной даты своего 24-летия поздно вечером нажал кнопку звонка.