Миклош Сабо - Команда Альфа

Для теоретических и практических занятий в нашем распоряжении имелись мастерски исполненные муляжи.

— Итак, после того как вы ознакомились со строением человеческого тела, можете ли вы обозначить на нем наиболее уязвимое место? — спросил нас преподаватель.

— Сердце! — ответил один из нас.

— Вход в желудок, — решил другой.

Сам я посчитал наиболее чувствительным к повреждению головной мозг.

Четвертый опрошенный назвал позвоночный столб.

— В конце-то концов, все вы правы! — кивнул мистер Симидзу. — Но все же вы плохо рассмотрели куклу.

Он достал кинопроектор и с помощью замедленной съемки доказал нам, что самое уязвимое место у человека — переносица.

— Тут не нужно даже особых усилий! — Он и это произносил, по обыкновению, смиренно, с любезной улыбкой. Мне кажется, что такое же выражение лица у него было бы, например, при распространенной в его народе церемонии чаепития или на собственной свадьбе. О наличии у него каких-нибудь человеческих чувств я мог судить лишь по тому, как он реагировал на мою лесть.

Все курсанты, один за другим, должны были подходить к человеческой голове, до ужаса похожей на живую.

«Работая» над пластмассовой головой, мы все без исключения овладели искусством убивать человека костью его собственного носа. Оказалось, это не так уж и. трудно, а значит, и не очень интересно. Заметив, что мы скучаем, мистер Симидзу сказал:

— Разумеется, и остальные приемы не отличаются особыми трудностями, если… — Он умолк и стал разглядывать нас, как бы решая, достойны мы его доверия или нет. — Если быть знакомому с ними. Как и всякое серьезное дело, убийство требует знания. Надо знать, в чем суть всякого приема! Тогда он не представит особой сложности.

Вот к этой-то сути нас подводили, упорно, долгими неделями.

Когда мы уже отлично знали, как прикончить человека костью его собственного носа, перед нами поставили манекен мужчины в натуральную величину.

— Смотрите! Я беру в руки дубину. Бью!

Манекен был подключен к электрическому сигнальному щиту позади него. После удара на щите зажегся синий свет.

— Видите? Я только ранил его, он еще способен сопротивляться. Вместо того, чтобы его сразу прикончить, я обозлил его. Сигналы говорят об этом. Инстинкт самосохранения придаст такому человеку сверхъестественную силу.

Снова поднялась дубина. Удар. На щите на этот раз зажегся желтый свет.

— Это уже лучше. Но он еще способен защищаться и, что еще хуже, кричать. Следите за следующим ударом.

На этот раз зажегся красный свет. Голова куклы откинулась назад, затем упала на грудь. Она приняла странное, неловкое, фантастически уродливое положение, в котором и осталась.

— Человек мертв! — сообщил мистер Симидзу.

Нас успели в достаточной мере приучить не страшиться ни крови, ни смерти. И все же мне стало не по себе при виде этого изуродованного «человека» с перебитым хребтом.

Значит, если ударить живого человека, он станет таким же?..

По правде сказать, я не заметил у большинства моих однокурсников склонности задумываться над подобными вещами. Более того, им доставляла удовольствие эта страшная игра. Разгоряченные, они напоминали захмелевших от сознания собственной силы балаганных борцов. Но все же на лицах кое-кого из курсантов я уловил еле заметное возмущение. Именно еле заметное: у них лишь слегка сдвинулись брови и помрачнел взгляд.

Но от зорких глаз японца это не укрылось.

— Что, вам больше улыбалось бы самим лежать с перебитым позвоночником? — И он, поочередно останавливаясь перед «сердобольными», каждому говорил: — Вам так хочется стать самому покойником? А вам?.. Словом, никому не хочется быть убитым! А ведь вы не должны забывать, что на избранной вами стезе милосердие — понятие чуждое. Убьют именно того, кто сам не убивает. Задумайтесь над этим!

— Ну, что ты скажешь? — обратился ко мне после ужина Олд Иглава — чех моих лет. Собственно, его имя было Олдржих, но оно казалось всем нам трудным, непривычным и кто-то подал идею чуть подсократить это имя, тогда получится совсем по-английски. Так вышло ласкательное Олд, то есть «старик».

Я знал Олда как молчаливого, замкнутого парня. Его редко было слышно, слова у него рождались с трудом, но журчали мягко, как волны Моравы. Мне по крайней мере его речь напомнила симфоническую поэму Сметаны. Он не отличался общительностью. Тем более странным показалось мне, что он первый заговорил со мной.

— По поводу чего?