Андрей Ханжин - Неформат

Не в лучшую сторону менялись времена. Фараоны становились приказчиками. Удушливое настоящее воплощалось в полицейских мечтах доморощенных фашистов. Мечты приобретали форму. Минимум человечности, максимум целеустремлённости. Агонизирующий монстр беспорядочно перемещал своих жертв, надеясь облегчить собственные мучения их страданиями. Так семья Ника оказалась в отписанном Хрущёвым Украине — крымском городе Симферополе. Именно в этом курортном накопителе Ник, рассмотрев в мутном зеркале уличных луж свой генетический максимализм, осознал себя Рок-н-Роллом. Первая его группа называлась «Мазохист». Весьма символично для страны, где всякое свободомыслие приравнивалось к бытовой уголовщине или к умственному помешательству, в лучшем случае.

Потом началось режимное давление из-за старшего брата, ушедшего с первыми советскими хиппарями в идеологически вредное Катманду. Брежнев ненадолго ослаблял пружину, чтоб модернизировать капкан. Потом бессюжетное красное зло атаковало самого Ника, сорвавшего рабоче-крестьянские стяги с фасада Симферопольского горкома партии. Потом оскорбленные рабочекрестьяне оскалились через местную газету, требуя немедленного и публичного «изничтожения извращенца-надругателя». Потом именем его родного деда назвали один из кораблей Северного флота. И уже после всего этого, в самом конце семидесятых годов, Ника с матерью сослали в Хабаровский край, в подбрюшье Охотского моря, в Тугуро-Чумиканский район, в село Нижнее Пустое на реке Уде, к охотникам-заготовителям, к эвенкам — без права выезда в какие бы то ни было иные населённые места. Да и в ненаселённые тоже. В сознании Ника начала разворачиваться драма окончательного постижения реальности.

И всё-таки ему удалось обнаружить слабое звено в деспотической цепи принудительного социализма. Один крохотный, мелким шрифтом пропечатанный пунктик в руководстве по содержанию ссыльных. Оказалось, что существует одно условие, согласно которому несчастный всё же имеет право покинуть место своего пожизненного обитания. Для этого нужно было заочно поступить в какое-либо высшее учебное заведение, находящееся в краевом центре, а затем перевестись на очное отделение того же ВУЗа. И Ник поступил в Хабаровский институт культуры. Так он отвязался от удавки и стал бродячим Джокером российской рок-поэзии. Мать навсегда осталась в Нижнем и Пустом. После конфискации возвращаться было некуда и не к кому. Как педагог, она взялась обучать местных детей, с пятилетнего возраста хлеставших чифир, настоенный на тройном одеколоне, — обучать хоть чему-нибудь, кроме беспросветного мата и беспробудного пьянства, преследующего их с рождения. Терновый путь российской интеллигенции, начавшийся на Сенатской площади, в декабре 1825 года. С тех пор изменились лишь способы этапирования. Иногда, не часто и не редко, а иногда — Нику удавалось побывать у матери. В прошлом году они были у неё вдвоём с Филином. И тогда же, по его утверждению, они видели бога…

Филин вспомнил трудную дорогу, преодолевая которую они, подобно отвергнутым поэтам шайва-бхактам, проходили обряд посвящения перед встречей с высшим существом. Несомненно, истинный бог всегда становился на сторону протестующего, нарушающего закон, на сторону столкнувшегося с монополией общества на частное суждение. Да и само творчество, чистое творчество, настоящее, возможно лишь в протесте и в отречении от общепризнанной романтики лавочников, воспевающей подвиги пламенных спекулянтов, в какие бы будёновки они не обряжались. Вера в творчество — это не податливое вдохновение скучающей шлюхи. Вера в творчество — это безмолвная вершина поэзии, это случайность, под которой покоится вечность. Это двое в Хабаровском аэропорту, бредущие по талой взлётной полосе к такому не надёжному ЯК-40, что взлетит или не взлетит, долетит или не долетит… И Вера в том, что — взлетит. Sunset. Пересадка на уже дважды разбивавшийся «кукурузник» в Николаевске-на-Амуре. Полёт Валькирий. Застывший в студёном мороке Чумикан, с гигантской вымороженной поляной вместо посадочной полосы. Наверное, именно здесь находится северный Ад Бодлера, населённый безликой нежитью его стихотворений. Какое-то отвергнутое величие, высшее презрение к благополучию, безразличие к цивилизации присутствовало в тех местах. Чумикан потому лишь назывался городом, что его необходимо было хоть как-то обозначать на географических картах. В ближайшей-то округе вообще ничего не было. С одной стороны пролысины тайги, с другой — серое Охотское море. И потом, не на каждом же хуторе можно обнаружить локатор-шпионоуловитель, гарнизон, обслуживающий это секретное приспособление, милицейскую избу с двумя сотрудниками и даже некое подобие морского порта, такого незначительного на вид, будто его соорудили местные чумазые дети, чтоб швартовать свои игрушечные корыта. Впрочем, был в Чумикане и аэровокзал — почерневшее от скуки деревянное строение, напоминающее не то хлев, не то дровяной склад, разделённое слоёной фанерной перегородкой на две неравные части. В той, что поменьше, женщина со стальными зубами торговала билетами, плиточным чаем и сигаретами «Прима» моршанской, почему-то, фабрики. В той же части, что была вдвое больше билетного ларька, находился «зал ожидания» с печкой-буржуйкой, установленной в углу на железном листе. С земляным полом, окном-бойницей, и тюками прессованной соломы вдоль стен, для более комфортного ожидания вертолётного рейса. Тут же, на стене, в какой-то кладбищенской рамочке с надколотым стеклом, висело от руки накарябанное расписание этих самых рейсов. В сторону Пустого вертолёт отправлялся раз в две недели. Если, конечно, метеоусловия благоприятствовали.