Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

Неподвижно, в полном отрешении, застывший у окна тиран Бандерас все более напоминал таинственную ночную птицу. Куэста-Мостенсес плыла в сиянии морского заката, а под смоковницей рябой слепец бренчал на гитаре. Гигантские тени, отбрасываемые ее ветвями, походили на роскошные восточные канделябры. Голос певца раздирал напоенную жаром тишину:

С давних пор испанская миссия размещалась в огромном особняке с деревянными резными балконами и порталом, выложенным изразцами, неподалеку от запущенного французского пруда, называвшегося по галантной традиции «Зеркальцем вице-королевы». Личность барона де Беникарлеса, чрезвычайного и полномочного представителя его католического величества, была окутана той же таинственной и не всегда пристойной легендой, что и личность знаменитой вице-королевы, когда-то глядевшейся в зеркало своего пруда с печатью вожделения на челе. Превосходительнейший сеньор Дон Мариано Исавель Кристино Керальт-и-Рока де Тогорес, барон де Беникарлес и магистр ордена Ронды, неизменно напомаженный, долговязый, долгорукий и зобастый, дурашливый, охочий до всякого рода интриг и сплетен, обладал голосом старой девы и походкой танцора. Во всем облике его сквозила какая-то слащавость и фальшь. Говорил он в нос, на французский манер, и под тяжелыми его веками, казалось, непрерывной чередою проносились соблазнительные видения из запретной литературы. Словом, то был хилый паяц, сноб, любитель предосудительных вечеринок, устраиваемых по канонам лучших французских оргий. Призрак пылкой вице-королевы, витавший в саду, не раз сгорал от стыда, гнева и ревности, глядя на эти любовные турниры без женщин.

День поминовения святых и усопших. Проспект Вице-королевы, как всегда в этот день, пестрел и гремел всевозможными аттракционами, лотками и палатками. Коляска гачупина, бежавшая вприпрыжку, напоминая походку щеголеватого повесы, остановилась перед зданием испанской миссии. Согбенный китаец с косой, рассекавшей надвое его спину, опрыскивал из лейки каменный пол вестибюля. Дон Селес поднялся по широкой каменной лестнице и прошел через галерею, украшенную висящими в полумраке картинами, резьбой, позолотой и шелками. При виде всей этой роскоши гачупином овладевали противоборствующие чувства: неуемной гордости и смиренной почтительности. В мозгу дона Селеса звучными колоколами гремели исторические имена, и перед затуманившимся взором проплывали победоносные знамена и пушки. Его беспочвенный самодовольный патриотизм расплескивался крикливыми ритмами ревущей где-то в подсознании громоподобной музыки. В конце галереи дон Селес остановился. Сквозь распахнутые настежь двери ударила в глаза сияющая огромность безмолвной приемной: напыщенность гачупина мгновенно улетучилась, и мысли, подобно испуганному табуну диких жеребцов, шарахнулись врассыпную. Ослепительный фейерверк недавних мечтаний враз потух, и богатей растерялся: сникший, угасший, он робко, словно нищий, шагнул в пустынную залу, сразу нарушив жалкой своей особой золоченую симметрию зеркал и консолей.

Барон де Беникарлес, в роскошном кимоно китайского мандарина, возлежал в соседней комнате на канапе и сосредоточенно вычесывал у своей собачки блох. Дон Селес, с трудом восстановив на участке между сверкавшей лысиной и коричного цвета бакенбардами некое подобие уверенности в себе, переступил порог. Со стороны можно было подумать, что от напряжения у него ослаб широкий пояс на штанах: так он втянул живот.

— Господин министр, если я не вовремя, то покорнейше прошу меня извинить, я сейчас же удалюсь.

— Прошу, прошу вас, почтеннейший дон Селестино!

Собачонка затявкала, и дипломатическое чучело, осклабившись, подергало ее за ухо.

— Туб о, Мерлин! Вы стали бывать у нас так редко, что мой личный секретарь перестал вас узнавать.

Припухлые дряблые губы дипломатического чучела исказились усталой и одновременно ехидной и светски-придурковатой улыбкой. Но дон Селес завороженно смотрел на Мерлина, а Мерлин продолжал скалить на дона Селеса зубы. Министр его католического величества, рассеянный, уклончивый и загадочный, продолжал варьировать на своем лице улыбки с невообразимой неуловимостью дипломатии нейтральных стран в годы войны. Дон Селес испытывал прямо-таки ребячливый страх перед гримасами дипломатического чучела, с одной стороны, и перед заостренной собачьей мордочкой — с другой. Льстиво, с нарочитой почтительностью дон Селес склонился над собачонкой: