Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

— Я взвесил все и, несмотря на ответственность и великие трудности, от замысла своего не отступлюсь. Так велит мне сердце.

— Не сердце, а честолюбие и жажда славы.

— Домисьяно, тебе не дано понять меня. Я хочу прикончить войну одним дуновением, как гасят свечу.

— Ну, а коли тебя ждет разгром? Подумай, какое разочарование посеет это среди наших друзей и каким дурным примером этот разгром послужит.

— Или примером для подражания.

— Разве через сотню лет для учащихся национальных школ. Настоящее, в отличие от истории, требует большей практичности. Впрочем, от препирательств с тобой у меня пересохло в горле. Дай-ка твою флягу!

Полковник отхлебнул глоток, высек огонь и раскурил потухшую сигару, просыпав пепел на круглый, как у тибетского будды, живот.

Маленький отряд, насчитывавший не более полусотни человек, пробирался во главе с хозяином через плавни и мангровые заросли; наконец показалась разгружавшаяся у причала лесопильни шхуна. Филомено приказал шкиперу поднять паруса и идти курсом на Пунта-Серпьентес. Вдалеке устало мигал светящийся глаз маяка. Как только отряд закончил погрузку, шхуна бесшумно выскользнула в открытое море. Проплыла над левым бортом луна, крылатое суденышко резало сверкающую воду, вздымая носом серебряные фонтаны брызг. В тени главного паруса повстанец-негр стянул вокруг себя кольцо слушателей: с певучей драматичностью, вплавляя в слова лирическое «л» вместо раскатистого «р», он декламировал стихи. Разбившись на группы односельчан, партизаны дулись в карты; масляные фонарики вырезали на палубе и крышках люков силуэты игроков. А в тени главного паруса ключом било лирическое красноречие косноязычного негра:

Сплошные пески, агавы, мангровые заросли, кактусы… Это — Санта-Фе-де-Тьерра-Фирме, или, на старых картах, — Пунта-де-лас-Серпьентес.

На вершине поросшего пальмами и гранатовыми деревьями холма, уставившись в бескрайние морские дали, словно провожая заходящее солнце, пламенел изразцами круглых своих куполов Сан-Мартин-де-лос-Мостенсес. На колокольне без колоколов ощерился блеском штыка часовой. Бывший монастырь Сан-Мартин-де-лос-Мостенсес, из которого первая революция изгнала монахов, нынче, по иронии судьбы, превратился в ставку президента дона Сантоса Бандераса, или просто — тирана Бандераса.

Доблестный вояка только что вернулся с несколькими батальонами индейцев из карательной экспедиции в Самальпоа, где он расстреливал восставших. Неподвижно и молчаливо, словно картонный манекен, стоит он у окна, пристально наблюдая за сменой караула на выжженном монастырском поле. В черных защитных очках и священническом галстуке-ошейнике он смахивает на выставленный на обозрение череп. Когда-то Бандерас воевал в Перу против испанцев и оттуда вывез привычку жевать коку {97} , отчего в уголках его рта всегда скапливалась ядовитая зеленая пена. Сейчас, с высоты далекого от земли окна, смотрит он на ряды индейских стражников, столь очевидно равнодушных к человеческому страданию и смерти. По рядам сновали солдатки и местные молодки. На ходу они рылись в карманах своих передников, пытаясь отыскать среди хлебных крошек и образков щепотку табаку или несколько медяков для уплаты долга в игорном притоне. В небесной сини над полем, залитым густой лиловой тенью, отбрасываемой монастырской громадой, полыхал разноцветный огненный шар. Несколько солдат, жителей дикой сельвы, задрав головы, глазели на него. Санта-Фе торжественно справляла день поминовения усопших. А там, высоко над землей, в далеком окне, хищным филином сторожил свои владения тиран Бандерас.

В широкие монастырские ворота влился строй солдат с примкнутыми к черным стволам штыками. Солдаты вели какого-то окровавленного оборванца. Впереди строя, на правом фланге, сверкала обнаженная сабля майора Абилио дель Валье. Завитки бурых усов придавали и без того волчьему оскалу его зубов, которыми он покусывал шнурок соломенной шляпы, особенно хищный вид.

— Стой!

Поглядывая на монастырские окна, майор выстроил роту. Вперед вышли два капрала; вместо ремней на груди у них крест-накрест висели плети с вплетенным в «хвост» металлическим жалом. Капралы содрали с виновного жалкие лохмотья, прикрывавшие его тело. С безропотной покорностью, с обнаженной спиной, обращенной солнцу, краснокожий опустился в предусмотренную дисциплинарным уставом метровую яму. Капралы закидали ее землей и тщательно утрамбовали; теперь над притоптанным пятачком трагически маячили обнаженный торс, всклокоченная голова и скованные цепями руки. Уткнувшись клином бороды в грудь, истязаемый метал злобные взгляды на капралов, отвязывавших плети. Барабанная дробь возвестила начало привычной казарменной экзекуции: