Сигрид Унсет - Кристин, дочь Лавранса

Она обернулась к Колбейну, сыну Йона:

– Колбейн! Ты знал меня, когда я только научилась ходить… Ты знал меня и моих братьев и сестер, когда мы жили у отца с матерью… Я помню, как ты любил моего отца… Колбейн! Неужто ты веришь этому наговору?

Крестьянин Колбейн устремил на нее суровый и горестный взгляд:

– Любил твоего отца, говоришь ты. Да, мы, слуги его, простолюдины и бедняки, любили Лавранса из Йорюндгорда и верили непреложно, что, согласно воле Божьей, каждому истинному предводителю надлежит быть таким, как он.

Так не спрашивай нас, Кристин, дочь Лавранса, – нас, которые видели, как он любил тебя и чем ты воздала ему за его любовь, – каким слухам о тебе мы можем поверить.

Кристин поникла головой. Епископу не удалось добиться от нее ни слова больше – она перестала отвечать на его вопросы.

Тогда господин Халвард поднялся со своего места. Рядом с алтарным возвышением находилась маленькая дверь, которая вела в отгороженную часть галереи позади хоров. Половина ее служила ризницей, а вторая половина была предназначена для прокаженных, которые стояли там во время службы, не смешиваясь с остальными прихожанами, и принимали просфору через маленькие круглые отверстия, проделанные в перегородке. Но в приходе уже много лет не было ни одного больного проказой.

– Быть может, тебе лучше подождать здесь, Кристин, пока прихожане соберутся к обедне. А потом ты пойдешь восвояси; однако мне хотелось бы еще раз побеседовать с тобой.

Кристин снова поклонилась епископу.

– Если вы дозволите, достопочтенный господин, я хотела бы сразу воротиться домой.

– Как тебе угодно, Кристин, дочь Лавранса! Да оградит тебя Господь, женщина! Коли ты невиновна, твоими заступниками будут сам Всевышний и его угодники, покровители здешней церкви, святые Улав и Томас, принявшие смерть за справедливость.

Кристин снова склонилась в поклоне перед епископом, а потом через ризницу вышла на церковный двор.

Маленькая неподвижная фигурка в новом красном кафтане одиноко маячила посреди двора. Мюнан на мгновение повернул к матери бледное лицо с огромными испуганными глазами.

Сыновья… Она совсем забыла о них. Словно при вспышке зарницы, увидела она стайку своих сыновей, весь этот последний год теснившихся где-то на обочине ее жизни, сбившихся в кучку, словно застигнутый грозой табун, испуганных, настороженных, далеких от нее, пока она корчилась в последних, предсмертных судорогах своей страсти. Что они поняли, что они передумали, что они выстрадали, пока она отдавалась своему безумию?.. Что будет с ними теперь?..

Она сжала в своей руке шершавый кулачок Мюнана. Малыш смотрел прямо перед собой; его губы дрогнули, но он продолжал высоко держать голову.

Рука об руку с сыном Кристин, дочь Лавранса, пересекла кладбище и вышла на церковный холм. Она думала о своих сыновьях, и ей казалось, что она вот-вот сломится и рухнет на землю… Под звон колоколов к дверям церкви стекались прихожане.

Когда-то она слышала сагу о человеке, в тело которого вонзилось такое множество копий, что он и мертвый не мог повалиться на землю. Так и она продолжала двигаться вперед, не в силах упасть под взглядом всех впившихся в нее глаз.

Мать с ребенком вошли в верхнюю горницу. Сыновья стояли кучкой вокруг Бьёргюльфа, который сидел у стола. Ноккве, самый высокий из них, положил руку на плечо полуслепого юноши. Кристин посмотрела в узкое смуглое и голубоглазое лицо своего первенца с мягким темным пушком над яркими губами.

– Вам уже все известно? – спокойно спросила она и направилась прямо к сыновьям.

– Да, – за всех ответил Ноккве. – Гюнхильд была в церкви.

Кристин стояла молча. Юноши снова устремили взор на старшего брата. Тогда мать спросила:

– Вы знали прежде, о чем шепчутся в поселке… про меня и Ульва, сына Халдора?

Ивар, сын Эрленда, живо обернулся к матери:

– Кабы это было так, неужто вы думаете, матушка, что до вас не дошла бы весть о том, как поступили ваши сыновья? Я у каждого отбил бы охоту позорить мою мать и называть ее любодейкой – хотя бы я и знал, что это правда…

Кристин сказала в тоске:

– Я не ведаю, сыны мои, что думали вы обо всем совершившемся здесь в этот последний год.

Сыновья молчали. Тогда Бьёргюльф поднял голову, обратив к матери свои безжизненные глаза:

– Иисусе Христе, матушка, что могли мы думать в этот год и во все прежние годы! Легко ли нам было взять в толк, что нам следует думать?!

– В самом деле, матушка, – поддержал его Ноккве. – Должно быть, мне следовало поговорить с вами… Но мы не осмеливались к вам подступиться… А когда вы окрестили меньшого брата так, словно отца уже нет в живых… – Он осекся, взволнованно взмахнув рукой.