Джон Голсуорси - Интерлюдия. Последнее лето Форсайта - английский и русский параллельные тексты

All the knots and crankiness, which had gathered in his heart during that long and tragic business of June, Soames, Irene his wife, and poor young Bosinney, had been smoothed out. Все ушибы и ссадины, накопившиеся у него на сердце за время долгой и трагической истории Джун, Сомса, его жены Ирэн и бедного молодого Босини, теперь зажили. Even June had thrown off her melancholy at last -witness this travel in Spain she was taking now with her father and her stepmother. Даже Джун наконец стряхнула с себя меланхолию - это доказывало путешествие - по Испании, в которое она отправилась с отцом и мачехой. Curiously perfect peace was left by their departure; blissful, yet blank, because his son was not there. Необыкновенный покой воцарился после их отъезда, дивно хорошо было, но пустовато, потому что с ним не было сына. Jo was never anything but a comfort and a pleasure to him nowadays - an amiable chap; but women, somehow - even the best - got a little on one's nerves, unless of course one admired them. Джо был ему теперь постоянным утешением и радостью - приятный человек; но женщины - даже самые лучшие - всегда как-то действуют на нервы, если только, конечно, ими не восхищаешься. Far-off a cuckoo called; a wood-pigeon was cooing from the first elm-tree in the field, and how the daisies and buttercups had sprung up after the last mowing! Вдалеке куковала кукушка; лесной голубь ворковал с ближайшего вяза на краю поля, а как распустились после покоса ромашки и лютики! The wind had got into the sou' west, too - a delicious air, sappy! И ветер переменился на юго-западный - чудесный воздух, сочный!

He pushed his hat back and let the sun fall on his chin and cheek.	Он сдвинул шляпу на затылок и подставил подбородок и щеку солнцу.
Somehow, to-day, he wanted company - wanted a pretty face to look at.	Почему-то сегодня ему хотелось общества, хотелось посмотреть на красивое лицо.
People treated the old as if they wanted nothing.	Считается, что старым людям ничего не нужно.
And with the un-Forsytean philosophy which ever intruded on his soul, he thought:	И та нефорсайтская философия, которая всегда жила в его душе, подсказала мысль:
' One's never had enough.	"Всегда нам мало.
With a foot in the grave one'll want something, I shouldn't be surprised!'	Будешь стоять одной ногой в могиле, а все, должно быть, чего-то будет хотеться".
Down here - away from the exigencies of affairs - his grandchildren, and the flowers, trees, birds of his little domain, to say nothing of sun and moon and stars above them, said, 'Open, sesame,' to him day and night.	Здесь, вдали от города, вдали от забот и дел, его внуки и цветы, деревья и птицы его маленького владения, а больше всего - солнце, луна и звезды над ними день и ночь говорили ему: "Сезам, откройся".
And sesame had opened - how much, perhaps, he did not know.	И Сезам открылся как широко открылся, он вероятно, и сам не знал.
He had always been responsive to what they had begun to call 'Nature,' genuinely, almost religiously responsive, though he had never lost his habit of calling a sunset a sunset and a view a view, however deeply they might move him.	Он всегда находил в себе отклик на то, что теперь стали называть "Природой", искренний, почти благоговейный отклик, хотя так и не разучился называть закат - закатом, а вид - видом, как бы глубоко они его ни волновали.
But nowadays Nature actually made him ache, he appreciated it so.	Но теперь Природа вызывала в нем даже тоску -так остро он ее ощущал.
Every one of these calm, bright, lengthening days, with Holly's hand in his, and the dog Balthasar in front looking studiously for what he never found, he would stroll, watching the roses open, fruit budding on the walls, sunlight brightening the oak leaves and saplings in the coppice, watching the water-lily leaves unfold and glisten, and the silvery young corn of the one wheat field; listening to the starlings and skylarks, and the Alderney cows chewing the cud, flicking slow their tufted tails; and every one of these fine days he ached a little from sheer love of it all, feeling perhaps, deep down, that he had not very much longer to enjoy it.	Не пропуская ни одного из этих тихих, ясных, все удлинявшихся дней, за руку с Холли, следом за псом Балтазаром, усердно высматривающим что-то и ничего, не находящим, он бродил, глядя, как раскрываются розы, как наливаются фрукты на шпалерах, как солнечный свет золотит листья дуба и молодые побеги в роще; глядя, как развертываются и поблескивают листья водяных лилий и серебрится пшеница на единственном засеянном участке; слушая скворцов и жаворонков и олдерейских коров, жующих жвачку, лениво помахивая хвостами с кисточками. И не проходило дня, чтобы он не испытывал легкой тоски просто от любви ко всему этому, чувствуя, может быть, глубоко внутри, что ему недолго осталось радоваться жизни.
The thought that some day - perhaps not ten years hence, perhaps not five - all this world would be taken away from him, before he had exhausted his powers of loving it, seemed to him in the nature of an injustice brooding over his horizon.	Мысль, что когда-нибудь - может быть, через десять лет, может быть, через пять - все это у него отнимется, отнимется раньше, чем истощится его способность любить, представлялась ему несправедливостью, омрачающей его душу.

If anything came after this life, it wouldn't be what he wanted; not Robin Hill, and flowers and birds and pretty faces - too few, even now, of those about him!	Если что и будет после смерти, так не то, что ему нужно, - не Робин-Хилл с птицами и цветами и красивыми лицами - их-то и теперь он видит слишком мало.
With the years his dislike of humbug had increased; the orthodoxy he had worn in the 'sixties, as he had worn side-whiskers out of sheer exuberance, had long dropped off, leaving him reverent before three things alone - beauty, upright conduct, and the sense of property; and the greatest of these now was beauty.	С годами его отвращение ко всякой фальши возросло; нетерпимость, которую он культивировал в шестидесятых годах, как культивировал баки, просто от избытка сил, давно исчезла, и теперь он преклонялся только перед тремя вещами: красотой, честностью и чувством собственности; и первое место занимала красота.
He had always had wide interests, and, indeed could still read The Times, but he was liable at any moment to put it down if he heard a blackbird sing.	Он всегда многим интересовался и даже до сих пор почитывал "Таймс", но был способен в любую минуту отложить газету, заслышав пение дрозда.
Upright conduct, property - somehow, they were tiring; the blackbirds and the sunsets never tired him, only gave him an uneasy feeling that he could not get enough of them.	Честность, собственность - утомительно это все-таки; дрозды и закаты никогда его не утомляли, только вызывали в нем неспокойное чувство, что ему все мало.
Staring into the stilly radiance of the early evening and at the little gold and white flowers on the lawn, a thought came to him: This weather was like the music of 'Orfeo,' which he had recently heard at Covent Garden.	Устремив взгляд на тихое сияние раннего вечера и на маленькие золотые и белые цветы газона, он подумал: эта погода как музыка "Орфея"[2], которого он недавно слышал в театре "Ковент-Гарден".
A beautiful opera, not like Meyerbeer, nor even quite Mozart, but, in its way, perhaps even more lovely; something classical and of the Golden Age about it, chaste and mellow, and the Ravogli 'almost worthy of the old days'- highest praise he could bestow.	Прекрасная опера, не Мейербер, конечно, даже не Моцарт, но в своем роде, может быть, еще лучше; в ней есть что-то классическое, от Золотого века, чистое и сочное, а пение Раволи "прямо как в прежнее время" - высшая похвала, на какую он был способен.
The yearning of Orpheus for the beauty he was losing, for his love going down to Hades, as in life love and beauty did go - the yearning which sang and throbbed through the golden music, stirred also in the lingering beauty of the world that evening.	Тоска Орфея по ускользающей от него красоте, по любимой, поглощенной адом, - так и в жизни прекрасное и любимое ускользает от нас, - та тоска, что дрожала и пела в золотей музыке, таилась сегодня в застывшей красоте земли.
And with the tip of his cork-soled, elastic-sided boot he involuntarily stirred the ribs of the dog Balthasar, causing the animal to wake and attack his fleas; for though he was supposed to have none, nothing could persuade him of the fact.	И носком башмака на пробковой подошве он нечаянно пошевелил пса Балтазара, отчего тот проснулся и стал искать блох, ибо хотя считалось, что у него их нет, его никак нельзя было убедить в этом.
When he had finished he rubbed the place he had been scratching against his master's calf, and settled down again with his chin over the instep of the disturbing boot.	Кончив, он потерся местом, которое только что чесал, о ногу хозяина и снова затих, положив морду на беспокойный башмак.
And into old Jolyon's mind came a sudden recollection - a face he had seen at that opera three weeks ago - Irene, the wife of his precious nephew Soames, that man of property!	И в уме старого Джолиона вдруг возникло воспоминание - лицо, которое он видел тогда в опере, три недели назад, - Ирэн, жена его милого племянничка Сомса, этого собственника!

Читать дальше