Мартин Кукучин - Дом под горой

Но нельзя не заметить нашего Лоле. С капой на седой голове, высокий, тонкий в поясе — вот-вот переломится, — он вертится, как на пружинах: ласково улыбаясь, время от времени берет гусиное перо, обмакивает в стакан с прошеком, проводит по сухим губам умирающего.

Откуда взялся Лоле? Пришел сам, незваный, еще вчера, и с тех пор не отходит от постели Мате. Лоле — тот, кто закрывает глаза всем умершим в нашем городке, обряжает покойников, а нет, так хоть помогает уложить тело на доски. Как зачастит в какой-нибудь дом врач, а за ним дон Роко — так Лоле и ждет, подстерегает. И если, следом за доном Роко, появляется в доме Лоле, то это верный признак, что смерть близка. Лоле занимает место у смертного одра, служит умирающему, а подметив наступление агонии, возжигает освященную свечу. Вообще он делает все, чтобы человек достойно, по-христиански отправился на тот свет.

Вчера, когда Мате увидел входящего Лоле, он все понял. Утих и с тех пор не произнес больше ни слова.

Увлажнив умирающему губы, Лоле отошел, учтиво поклонился Зандоме и Нико и повел рукой в сторону постели, как бы представляя кого-то. Зандоме с удивлением воззрился на этого человека, не постигая такого пристрастия — смотреть на смертную борьбу.

«Вот странное занятие!» — подумал он, приближаясь к кровати.

А когда подошел — мгновенно ушли все его мирские мысли. Глазами, всем существом впитывает Зандоме представившуюся картину, картину ужасную, устрашающую, и в то же время приковывающую к себе. Старается Зандоме отвести взор — и не может, не в силах он не смотреть с жадностью на то, что предстало ему…

Нико тоже пристально вглядывается: лицо Мате такое же, каким было, только провалы глаз и на висках глубже, нос больше заострился. На грудь, все еще поднимающуюся и опадающую, ему положили черный крест — символ страдания и торжества…

Зандоме вглядывается — не подметит ли хоть намека на жизнь в этом лице. Невидящие глаза Мате устремлены куда-то в неведомое, они лишены выражения и затянуты смертной тенью.

— Он еще говорит? — тихим, несмелым голосом спросил Зандоме.

Ера, услышав этот голос, этот вопрос, скорбно вздохнула и закрыла лицо руками.

— Нет, шьор Зандоме, не говорит, — охотно ответил Лоле, перегибаясь к нему верхней половиной туловища. — Уже не говорит, потому что не узнает никого и занемел.

Зандоме нахмурился: зачем этот человек встает между ним и умирающим, будто собирается служить ему поводырем по таинственной юдоли смерти… И плач Еры раздражает его, как всегда женский плач. «Ничего хорошего в плаче нет, — частенько думал он, когда дома случались скандалы. — И что это женщины так обожают плакать…»

Зандоме не может удержаться, что-то так и тянет его подойти поближе. Наклонился над умирающим, грудь которого прерывисто поднимается и опускается. Взял руку; она не только холодная, но почти уже окоченела. Только пальцы дрогнули от прикосновения теплой руки Зандоме — и тотчас снова застыли. Чуть-чуть приподнялись веки, до половины закрывавшие погасшие глаза. Взор умирающего, пустой, затуманенный, вперился прямо в устрашенное лицо Зандоме. И взор этот не отрывается от него, цепко держится за избранный им предмет, словно прикованный. Редеет туман, мелькнуло что-то в этих глазах — искра — наконец-то признак жизни: выражение! Взор Мате, красноречивый, живой! Зандоме затрепетал под этим взглядом, в котором читалось какое-то сожаление о нем, о Зандоме, — под взглядом, вернувшимся из неведомого мира, чтобы в последний раз встретиться с его глазами, — в знак привета, а может быть, предостережения…

— Он меня узнал! — закричал Зандоме, несмотря на трепет, охваченный какой-то особой радостью. — Вижу, узнал! Крепись, мой Мате!

И Зандоме почудилось, будто в глазах Мате мелькнула ласковая улыбка.

— А вы сказали — не говорит! — обернулся Зандоме к Лоле. — Говорит, и совершенно внятно, только не языком… О, не одними словами можно выразить свои мысли! Посмотрите на его глаза: как явственно говорят они! Больше, чем все пустые речи… — Зандоме сжал холодную руку. — Прощай, Мате… Прощай!

И он почувствовал, будто дернулись в его руке холодные пальцы, не имея силы ответить на пожатие, — и все тот же упорный, предостерегающий взгляд…

— Странная вещь, — задумчиво сказал Зандоме, когда они с Нико вышли во двор. — По нему не видно, чтобы он мучился. Говорят, он без сознания. Нет! Это что-то вроде какого-то полусна. Ждет в прихожей у смерти своей очереди… Но картина, признаться, ужасная. Она внушает странные мысли, не очень-то ободряющие. Вот человек мучился, бился, работал до упаду — и в пору, когда ему бы увидеть плоды своих трудов, когда бы жить ему без забот, словно капиталисту на проценты с капитала, именно в эту-то пору и оказываешься там, где теперь бедный Мате… После этого, что же такое человеческая жизнь? Какой в ней смысл?