Стефан Жеромский - В сетях злосчастья

Урожаи были хорошие, и доходы от имения неуклонно возрастали. Правда, и рабочая сила была дешевая, особенно благодаря тому, что Шина очень ловко ею пользовался, то есть умел согнать с рабочего семь потов. Винокурня тоже исправно работала, инвентарь был в прекрасном состоянии, и граф из Скакавок не только прославился как отличный знаток сельского хозяйства, но иной раз, когда после обеда в нем просыпалась любовь к ближнему, подумывал о модной в то время затее — постройке в своем владении небольшой богадельни. Таков был и есть счастливый и завидный во все времена удел графов, впрочем вполне ими заслуженный, как это доказал когда‑то достопочтенный Ламанчский рыцарь, сказав: «Знай, друг мой Санчо, что господа пользуются тем большим уважением, чем добропорядочнее и благовоспитаннее их слуги, и что одно из главных достоинств, коими принц отличается от остальных людей, состоит в том, что слуги его так же хороши, как и он сам».

Когда они приехали в Скакавки и Куба Улевич, намереваясь лечь спать, снял сюртучок, Шина, увидев белье своего гостя, был просто ошеломлен. Он тут же поделился с Кубой рубашками, сюртуками, пальто, шапками, обувью и т. д. На следующее утро Якуб искупался в реке, причесался, надел чистое белье и приличный костюм. Правда, надев пальто с широких плеч Шины, которое смастерил еврейчик из соседнего маленького местечка, этот изголодавшийся чиновник на тонких ножках стал похож на огородное чучело; но зато как же он наслаждался свежим бельем. На первых порах это было для него верхом физического и морального блаженства. Не менее сильным было непрерывное, ежечасное, почти осязаемое чувство возрождения тела и духа. Это было как бы торжество природных сил его организма, которые таились в нем где‑то глубоко и сразу преодолели душевный надлом и упадочное состояние — первые признаки вырождения. Кубусь только теперь начал постигать, что в душе его живут такие понятия и чувства, которых он раньше не испытывал. День ото дня его умственный кругозор расширялся. Так еще недавно и земля и весь род людской с неисчислимыми плодами его трудов были для него настоящей пустыней, руинами, где безнаказанно властвовала подлость. А теперь он не только стал питать искренние братские чувства к Шине и ко многим другим обитателям усадьбы, но, к своему удивлению, заметил, что в сердце у него пробуждается возвышенное, радостное чувство по всякому, казалось бы, незначительному поводу: то вербы растут так привольно, впитывая влагу из топкой почвы вокруг прудов, то пчелы в полдневный зной так усердно трудятся на верхушках лип, то темная зелень овсяных всходов поднялась тут же около крыльца, и в упругих, жестких и крепких стеблях скрыт какой‑то боевой задор, какая‑то неистовая жажда расти, набираться сил, жить. Когда в глубокой тишине он одиноко бродил в тени могучих деревьев или полеживал в густой траве на берегу реки, он становился так беззаботен, что мог даже вспоминать Варшаву, ее гул, раскаленные тротуары и стены, тлетворный воздух. Чаще всего ему представлялось деревцо в маленьком дворике шляпной фабрики, принадлежавшей еврею. Он видел это деревцо ежедневно из окна своей комнаты, но только сейчас стал о нем думать. Оно одиноко росло на залитой асфальтом площадке и всеми силами старалось укрепиться своими изуродованными корнями на клочке окружавшей его земли. Верхушку этого молодого каштана через определенные промежутки времени обдавал пар из трубы убогой фабрики — обожженные листья опадали. В этом воспоминании было много общего с его мыслями о самом себе, о том непроглядном мраке, который в ясный день обрушивается на человека, о тех «сынах человеческих», которым негде голову приклонить…

В такие минуты душа Якуба делалась болезненно чувствительной, способной к проявлению беспредметной благодарности, к состраданию, к сочувствию, такому глубоко человечному, что чувствительность эта граничила почти с мудростью. Но ведь он ел теперь мясной суп, солонину, борщ, а главное свежий молодой картофель с еще более свежим маслом! Случалось иногда, что, про глотив весь обед и закусив караваем хлеба, они вдвсем с Шиной начинали истошным голосом кричать:

— Бабушка, мало!

Случалось даже, что их нельзя было ублаготворить миской земляники со сливками или корзинкой груш. И тогда они заставляли старую кухарку снова подкапывать на огороде молодой картофель и варить им еще целый чугун. После обеда Шина уезжал верхом в поле, а Улееич отправлялся гулять по лесам и лугам и мечтать. Иной раз, когда приходили кабатчики, он в отсутствие двоюродного брата отмерял и выдавал им водку, или принимал акцизных чиновников, ревизовавших винокурню, или выписывал квитанции и вел учет рабочих. Не прошло и месяца, как Якуб здорово отъелся, загорел, стал строен и сверх ожидания похорошел. Он был теперь ловким, изящным, остроумным и веселым. Только в глазах его все еще сквозило какое‑то смутное беспокойство, и это огорчало Шину. Так обстояли дела, когда дальние родственники Кубуся, жившие в этих краях, проведали о его пребывании в Скакавках. Валерий Шина навещал их редко, отчасти потому, что был очень занят, но также и потому, что был не ко двору своим родичам, давним владельцам собственных или пожалованных имений. И вот совершенно неожиданно пришло письмо от некоей тетки Каролины, которую Куба успел совсем забыть, а Валерий эту высокую особу в чепце и очках представлял себе весьма смутно. В письме тетушка настойчиво приглашала Кубу немедленно приехать к ней и сообщала, что все родственники — а их в округе было полным — полно — приглашают его с искренним радушием, каждый лично к себе в дом.