Стефан Жеромский: Под периной (из дневника)

Именины пани Елены… Мы едем! Сердце замирает от счастья: я увижу ее, налюбуюсь великолепием ярко-рыжих волос, нагляжусь на рот с чуть выдавшейся нижней губою, на загадочные, без блеска глаза, непостижимые, томные, светло — голубые глаза женщины пожившей, с остывшим сердцем, как любят говорить даровитые, но не лишенные тенденциозности беллетристы, а по — моему, глаза женщины высшей породы, которые говорят только то, что можно говорить, что позволяет условность.

В конце концов… что мне до беллетристов?.. Я думаю о той минуте, когда она медленно повернет в мою сторону прелестную голову и взглянет смело и равнодушно. Я тоскую по тебе, взгляд богини!.. Да, это не какая‑нибудь страстишка, это глубина, — это, я могу сказать, океан.

Я знаю прекрасно историю пани Елены; знаю, что до мужа, столь же почтенного, сколь и изысканного пана Леона, был некто, обучавший ее музыке и пению и напевавший ей больше, чем следовало; знаю, что после этого она целый год провела в Палермо, знаю и еще кое‑что и именно поэтому, откровенно говоря, обожаю в ней то, что порицаю. Использовать ситуацию — это единственная философия, которой мы всегда руководствуемся, n‘est‑ce pas? [1] Не так ли? (франц.)

Богуна и Фиглярку запрягли в огромный экипаж; главный кучер Людвик (прославленный на весь наш уезд Людвик, со своим неизменным «того» и шарообразной головой) плюнул на ладони, схватил вожжи, и вот он уже у крыльца.

Вечерние фраки и галстуки, выхоленные бородки, у каждого слева на лбу завитая прядь — джентльмены, мало сказать — джентльмены, — цветы!

Мы натягиваем шубы, садимся, едем. Нас всего четверо, но смело могу сказать, что в нашем экипаже едет соль земли, остроумие, блеск и, так сказать, философия нашего уезда.

Крепкий мороз. Снежная пыль вихрится в холодном воздухе, мешаясь с морозными иглами, которые взметает с ледяного поля ужасный ветер; он дует невыносимо, монотонно, с тихой, едва уловимой неуемной дрожью, которая и усыпляет и пронизывает вас насквозь. На всем необозримом пространстве лениво стелется по снегу белесая, прозрачная дымка’, зыбкая, как песок, она стелется без конца, так что глазам становится больно, и пропадает вдали, растворяясь в поднебесной шири.

Дорога после оттепели скользкая, как стекло. В гору лошади, по определению Людвика, идут, «упираясь мордами»; с горы съезжают на задних ногах, топчась передними, словно в менуэте. Под шипами копыт трескается лед, подернувший лужи, колеса врезаются в наст, носы мерзко краснеют… Только бы скорее!

От нас до Кабзиц две дороги: проезжая и напрямик, или, как говорят, «через реку».

— Ну как, ясновельможные… того, через реку поедем? — спрашивает Людвик.

— Можно, пожалуй, — отвечаем мы в один голос, — так ведь гораздо ближе.

Мы едем напрямик. Через полчаса, миновав большое село Бебшчин, мы подъезжаем к берегу реки, которая и в самом деле существует, чтобы оправдать название дороги. Перебраться через реку можно только в том месте, где она образует широкий проток, который соединяет ее с озером, разлившимся на несколько десят ков моргов. 1 Ьверхность воды покрыта довольно тонким слоем льда, запорошенного снегом.

— Под этим льдом вода, а под водой лед, того, крепкий, — сообщает кучер «к общему сведению», а также для того, чтобы разогнать наш страх.

— А если не того?

— Э, говорите! — отвечает он нам с гордостью, я бы даже сказал — с пренебрежением.

Ответив нам с гордостью и пренебрежением, он пускает лошадей сперва потихоньку, а затем стегает их кнутом изо всей своей извозчичьей силы. Мы на середине реки, мы подъезжаем к противоположному берегу, как вдруг лед — тот, крепкий, — оглушительно трескается, и сперва Богун, а за ним Фиглярка погружаются в воду так, что видны только оголовки хомутов и морды; экипаж накреняется направо, налево и медленно, уныло, опускается в воду вместе с огромной, отколотой им льдиной. В отверстия плетеного кузова хлещет вода, заливая дно экипажа, а передок уходит в воду так глубоко, что она переливается через верх.

Джентльмены, пронзительно взвизгнув, с изумительной быстротой выскакивают из экипажа. M‑r Jean прыгает на плывущую льдину и пытается выбраться на сушу; его примеру следуют пан Зигмунт и Генрик. Я вижу вдруг расступившуюся воду, полу длинного пальто, зажатую в чьей‑то руке, две задранные кверху ноги в глубоких калошах и черных «невыразимых», черные усики, бритое лицо и широко раскрытый рот на каком‑нибудь дюйме над водой.

Ого!