Стефан Жеромский: Забвение

Мы предупредили лесника Лялевича, что на следующий день придем к нему до рассвета, чтобы он повел нас на озеро, к известному только ему болотистому лужку, где водились молодые утки.

Сказано — сделано. Пришлось встать во втором часу ночи, натянуть охотничьи сапоги и идти. И вот мы шагаем с паном Альфредом, покуриваем папиросы и лениво переговариваемся… Мы идем по тропинке, бегущей через хлеба. Колосья отцветшей ржи, отягощенные крупными каплями росы, почти касаются наших лиц. С наслаждением проводишь по ним рукой и позволяешь хлестать себя по лицу. Пахнет хлебами…

Порою с Вислы тянет не ветром, а крепким холодом, словно влажным дыханием окутанной ночью земли. Оно не колышет стену хлебов, а только гладит колосья, словно целует их, касаясь губами. Лениво, сквозь сон, они трутся один о другой, и легкий шорох пробегает по нивам. Капли росы слетают с чешуек колосьев, падают на омытые от пыли коленья стеблей и висят там до рассвета. Издалека, из ольховых рощ над рекой, долетает соловьиная песня. Нежные призывы: приди, приди, приди! — летят над полями и, никем не услышанные, молкнут в траве. Наступает долгая тишина, пока не вырвется вдруг из нее стаккато восторженной, нежной и упоительно страстной любовной песни. Но и она умолкает в далеких покрытых росою полях… Тогда молчаливые ольхи внимают порывистым, радостным переливам, похожим на звуки поцелуев. Однако нам недосуг слушать Шопена ольховой рощи.

Мы идем уже по широким лугам. Над лесом чуть-чуть светлеет, ночная тьма еще не рассеивается, но уже начинает редеть. Кажется, будто там гаснут отблески пастушьего костра. Вокруг нас еще так темно, что мы еле видим Пука, нашу легавую, бегущую в двух шагах впереди нас. По высокой траве мы подходим к лесу и, спотыкаясь о кротовины и кустики можжевельника, шагаем по опушке его, поросшей вереском. В лугах перекликаются коростели, где‑то вдали отвечает им первая перепелка, и мелодичный ее голос будит эхо в лесу. Как‑то веселее идти в темноте под ее призывы: жать иди, жать иди!..

Словно вода в час прилива, набегают из леса и обтекают нас студеные волны холода, напоенные запахом земляники, можжевельника, сосновой смолы, молодых ив, неописуемым, влажным, густым и душным, но здоровым запахом леса, окутанного утренней мглой. Так пахнет букет лесных цветов.

Но вот сквозь ветви сосен начинает проступать бледно — голубой свод неба. Кажется, что лес наполняется прозрачным эфиром. Неподвижно, устало, будто в истоме, склонились к земле ветви сосен. Очертания толстых, словно одетых в рыжие сермяги, стволов уже вырисовываются во мраке, но еще таятся в темной его синеве, словно рыбы в глубинах, и, как пятна, разлитые по ровному синему полю, растворяются в серой предрассветной мгле. Уже виден туман над лугами и тень леса, которая ложится на них под предельно острым углом. На наших глазах начинается жестокая битва, грандиозная схватка света и тьмы, стремительная и неприметная, как бег времени. Перед нами проходят все фазы нападения, изматывания противника и разгрома… Каждая измеряется во времени, у каждой есть своя пора, когда она живет и истощается, борется и умирает тем страшнее, что без крика, без звука. Наконец, тьма начинает отступать. Есть такая минута перед восходом солнца, когда тьма прячется в кусты можжевельника и ивняка, падает ничком в траву, крадется по бурьянам, по бороздам и рвам, проскальзывает к лесу и, наконец, стремглав бросается туда, чтобы притаиться в тени сосен, веять дыханием ночи и с яростью глядеть на светлеющие поля. Именно с этой минуты громче трещат коростели, раздается протяжный крик чаек и, словно трудолюбивый пахарь, начинает петь свой гимн труду добрый друг полей — жаворонок.

Наша поросшая травою тропинка, вся в подсохших лужах и корневищах, иногда выбегает на луг, чтобы затем снова повернуть к лесу. Когда, подчиняясь ее капризным извивам, мы выходим из лесу, отдаленные кусты мы поминутно принимаем за пасущихся на лугу лошадей, подкрадываемся к ним с необыкновенной осторожностью и потом, когда они предстают перед нами, одетые, как ризой, серебристой росой, пинаем их с плохо скрываемой злостью.

Наконец, за лесом багряным пламенем вспыхивает заря. Золотисто — алой каймой опоясываются белые облачка, раскинутые по небу, как капризные мазки, нанесенные кистью на еще не начатом полотне. Кажется, будто чья‑то рука порывисто сдергивает с горизонта черный полог ночи и остатки темноты всасываются в землю. Из тьмы выступают деревни с высокими тополями, которые на заре кажутся голубыми, купы деревьев, дороги, улыбающиеся поля и далекие — далекие полосы синих лесов, подобные огромным застывшим волнам.