Стефан Жеромский: В сетях злосчастья

Вернувшись домой часов в десять вечера из Лазенковского парка, где он долго бродил, Якуб Улевич остановился на пороге своей комнаты и весь содрогнулся: его как‑то сразу охватило острое ощущение царившей там грязи и отчаянной нищеты. Он сел на кровать и долго вспоминал давно умерших отца и мать, безбедную жизнь под родительским кровом, чудесные летние вечера, когда он вместе со своими дорогими родителями сидел на балконе старого дома. Он размышлял так до двух часов ночи, поглядывая при этом на свою огромную пустую комнату, где стояла кровать на кривых ножках с грязной простыней и дырявым тюфяком, из которого торчала солома, покоробленный стол, который осрамил бы любую кухню, да разбитая лампа, валялась куча коробок из‑под спичек и гильз и разило помоями, которых он не выносил уже целых три недели. Когда на улице утих бесконечный шум извозчичьих дрожек и на лестнице прикрутили газовые рожки, он вынес с четвертого этажа два полных до краев ведра помоев и выплеснул их в сливную яму. У него ушло на это много времени, потому что надо было идти осторожно, чтобы его не заметил дворник Виктор и не встретил утром насмешливой улыбкой.

Затем Якуб пошел с кувшином за водой. Сколько он пережил за ту мучительно долгую минуту, пока открывал кран водопровода рядом с окном дворника! Как презирал себя, слушая шум воды, которая лилась в пустой кувшин! Шум этот наполнял гулом, треском и грохотом не только весь закрытый двор, но, казалось, даже сени, коридоры, лестницу и квартиры во всех этажах, пробуждая от сна и заставляя вскакивать с постели всех жильцов, в том числе ехидного дворника и прелестную блондинку со второго этажа.

К счастью, это был всего лишь неприятный обман чувств.

Весь дом спал, как обычно, когда Кубусь с кувшином, полным воды, мчался к себе наверх, перескакивая сразу через четыре ступеньки. Очутившись, наконец, у себя, он замертво свалился на кровать. Позднее, немного отдохнув, он зажег лампу и занялся полной перестановкой в комнате. Передвинул кровать ближе к окну, возле нее поставил столик так, чтобы, сидя на кровати, можно было писать на нем и обойтись, таким образом, без стула, которого, кстати, в комнате и не было. Под столик задвинул сундучок, ветхий сундучок, знавший лучшие времена, когда его привязывали сзади к экипажу старших господ Улевичей!.. Молодой Улевич разместил возле печки жестяные ведра для помоев, керосинку, грошовый тазик — в сущности это была просто уродливая глиняная миска, — затем стакан и фаянсовый чайник. У самой большой стены в комнате не требовалось никаких улучшений, так как ни под нею, ни на ней ничего не было, кроме маленькой резной полочки, покрытой сравнительно небольшим слоем пыли. На третьей стене висели различные предметы, среди них особенно выделялся весьма примитивный шкаф для книг. В свое время это был ящик для мыла. Якуб Улевич отодрал крышку, а то, что осталось, прибил большим железным костылем к стене. В этом шкафу лежало несколько книжек из разных стран света. Были здесь и обрывки польско — немецкого словаря рядом с «Историей английской литературы» Ипполита Тэна [1] Тэн, Ипполит (1828–1893) — известный французский искусствовед, литературовед, философ, историк позитивистского направления. Многочисленные труды Тэна, в том числе написанная им в 1863–1864 гг. четырехтомная «История английской литературы», были очень популярны в Польше. и несколько литографированных листов курса фармакологии рядом с томом стихотворений Марии Конопницкой, застрявшим в змеиных объятиях двух неровных кусков рваных подтяжек. По соседству с этой полкой торчал гвоздь, который вбили в стенку еще в незапамятные времена и потому вместе со всей комнатой неоднократно белили и красили. На нем висело нечто, весьма отдаленно напоминавшее пальто. Это подобие пальто принадлежало бывшему сожителю Кубуся, студенту — медику, который оставил его Улевичу не на память, а с просьбой подарить какому‑нибудь живому существу на земле, если, разумеется, это существо пожелает принять в подарок такую вещь. На следующих двух гвоздях висели еще два предмета: на первом — светло — серый пиджак, а на втором — засаленное полотенце, которое скорее можно было принять за тряпку. На окне стояли чернильницы и кривая, точно впавшая в отчаяние, лампа с разбитым и закоптелым стеклом, тут же можно было заметить ржавый складной ножик, чайную ложечку и пузырек с высохшим на дне йодом. За печкой валялись пустые баночки из‑под горчицы, богатая коллекция разбитых трубочек, склянок, колб, реторт, горелок и банок и вытертая до последнего волоса щетка для обуви.