Магда Сабо - Фреска

«Собрания сегодня не будет! – звучал в ушах у Жужанны голос Жофи Береш. – Саболч перенес собрание на завтра, учитывая твои семейные обстоятельства. И не волнуйся, все будет в порядке».

Розика, перегнувшись, высунулась из окна, чтобы взглянуть на башенные часы, и, приметив Сусу, осуждающе покачала головой. Недалекая девчонка растет. Аннушка, та по крайности трещала без умолку, а то примется пеони распевать во все горло, от ее голоса, бывало, в ушах звенит. От этой молчуньи слова не добьешься, даже когда младенцем была, и то не кричала. Вот ведь взяла привычку: сядет на корточки и корябает ерунду какую-то. Да что с нее взять, с несмышленыша, когда и мамаша немногим умнее дочки. Четверть седьмого, а Аннушки нет и в помине, Кати говорит, и на кладбище так же было: моргнуть не успели, а ее уж и нет, как не бывало. Если не объявится до вечера, значит, дело ясное: укатила с пештским поездом. Серебряную ложечку Рози покамест прячет в кармане, они с Кати решили попридержать ее: а ну как ложечки! не хватятся!

Старый священник устал, но в душе его было торжество. Стало быть, дочь не дерзнула предстать перед ним, не осмелилась переступить порог отчего крова. В воображении своем он много раз и вплоть до мельчайших подробностей рисовал картину, как это будет, если Аннушка когда-либо посмеет появиться в доме. Среди воображаемых вариантов был и такой: дочь останавливается у отчего порога, голодная и в рубище, с печатью порока на лице, молит его о прощении, и тогда он прощает ее. Но и теперешний поворот событий не был для него неожиданным. Аннушка приехала в Тарбу, но не осмелилась прийти в родительский дом. И с утра она тоже не показывалась в городе, наверное, отсиживалась у этого проходимца, а теперь, должно быть, на вокзале дожидается: поезд на Пешт отправляется в восемь. Скоро тещу пора выпроваживать. Но до отъезда он прямо так и скажет старухе, что отныне ей придется самой заботиться о себе. «Зато у меня будут новые ботинки», – застенчиво подумал священник; он вытянул вперед обе ноги и внимательно осмотрел свои башмаки. Не к роскоши его потянуло, и днесь, как прежде, никакая суетная красивость или пустое тщеславие не способны отвратить его помыслы от сокровенной сути вещей. Но вот уже десять лет, как он не покупал себе ботинок, и старые то и дело приходится отдавать в починку, на что у него не всегда хватало денег из той мизерной суммы, которую он оставлял для себя, на свои нужды. Каждый раз, когда Кати собиралась к сапожнику за починенной обувью, зять лез в карман и, выкладывая деньги на стол, громко отсчитывая форинт за форинтом, не упускал случая поинтересоваться: «Отчего это наш Папочка так быстро снашивает обувь?» Червь презренный! Небось для себя-то он шьет ботинки на заказ.

Приемыш спал. Даже сюда, в спальню, долетал его храп, что особенно раздражало Дечи. Приемыш смертельно устал и изнервничался; он провалился в сон сразу же, едва голова коснулась подушки. Старуха же лишь притворялась, будто задремала с мокрым полотенцем на ;лбу. По правде говоря, не так уж и скверно она себя чувствовала, просто У нее кружилась голова, стоило ей только подняться на ноги. Неплохо бы отлежаться, лишний денек, но родственнички вряд ли потерпят ее присутствие в доме, да и сама она умирать будет, а не останется еще на ночь под одной крышей с ними. Надо надеяться, хоть кто-нибудь да проводит ее на станцию, не отпустят ее все-таки одну ковылять в темноте. Хорошо бы соснуть часок, но стоит ей смежить веки, как перед глазами вновь встает кладбище, – причем видит она даже не гроб Эдит, а ту могилу, к которой подвел ее Приемыш, когда ей сделалось дурно. Надгробие могилы было из белого мрамора, на нем вызолоченная рука держала розу, а под ней фотография с надписью: «Антал Борош, родимый сынок, жития его было 22 года». Антал Борош, родимый сынок… Антал Борош… Дечи пыталась восстановить в памяти лицо Аннушки, но облик ее расплывался, явственно вспоминались только фотография и золоченая рука с розой. Не было такого села или города, куда они приезжали впервые и где Оскар не исходил бы вдоль и поперек местное кладбище, с восторгом показывая ей какую-нибудь особенно нелепую или слащаво-сентиментальную эпитафию. Оскар… Аннушка…

Корреспонденция валялась нераспечатанной на столе в комнате капеллана. На одном из конвертов он увидел продолговатую епископскую печать и круглый штемпель с пометкой «незамедлительно». Такое письмо действительно полагалось бы вскрыть без промедления, но он не станет его читать, ему это совсем неинтересно. Вот и еще два деловых письма, остальные – с выражениями соболезнования. Потерпит до завтра. Старик вне себя от злости, что почту приносят не ему, а Ласло Куну, и он, Ласло Кун, сортирует письма. Лично ему нет от этого никакой радости, давно надоело и читать письма, и отвечать на них; он пользуется малейшим поводом, чтобы переложить обязанность на капеллана. Но Папе пора свыкнуться с мыслью, что именно он, Ласло Кун, – глава семьи, и священник в Тарбе – тоже он.