Николай Лейкин - Воскресенье на даче

— Ну, видишь, Амальхенъ, а ты говорила, что у ней большой ротъ и большіе зубы и что она ѣсть будетъ много. Ты позови ее, Амальхенъ, съ себѣ на рожденье. Она очень рукодѣльная дѣвушка и вышьетъ тебѣ какой-нибудь сувениръ. Позовешь?

— Непремѣнно позову, Францъ.

Пауза. Поливъ цвѣты, Гельбке поставилъ въ уголокъ на терассу лейку и подсѣлъ къ женѣ.

— Ну, что, нравится тебѣ, какъ мы сегодня провели день? — спросилъ онъ.

— Даже очень. Одно мнѣ не нравится, что ты много пилъ шнапсъ и пива. Ты пьянъ, Францъ.

— Мамахенъ, когда мы были женихъ и невѣста, ты мнѣ сказала, что я могу быть немножко пьянъ каждое воскресенье.

— Францъ! Ты сегодня пьянъ не немножко. Ты много пьянъ, ты пьянъ противъ нашего условія.

— Я, Амальхенъ, даже убавилъ сегодня одну бутылку пива противъ моей воскресной порціи.

— Но за то ты пилъ много шнапсъ.

— Ein Eues, Mamachen. Поцѣлуй въ знакъ прощенія. Я виноватъ.

Гельбке протянулъ губы. Мадамъ Гельбке отвернулась и подставила щеку.

— Цѣлуй самъ, я не стану тебя цѣловать. Отъ тебя несетъ, какъ изъ виннаго погреба.

— Сегодня воскресенье — ничего не подѣлаешь, — оправдывался Гельбке, чмокнувъ жену. — За то я не кутилъ одинъ, а былъ съ своей женой, съ семействомъ… Я пилъ шнапсъ и пиво и моя Амалія видѣла это. Я пьянъ немножко, но я опять съ Амаліей и Амалія около меня. Амалія знаетъ, что я былъ экономенъ — и она спокойна. Мы издержали пустяки, а мы сегодня и гостей у себя принимали, и на лодкѣ катались, и въ крокетъ играли, и свой квартетъ въ Лѣсномъ паркѣ пѣли, и музыку у забора клуба слушали. Ахъ, вальсъ Ланера! Что за прелесть этотъ вальсъ Ланера.

Гельбке началъ напѣвать.

— Вѣдь другіе, чтобы слушать музыку, за входъ въ клубъ по полтиннику платили, а мы ничего не платили. Рубль экономіи, Амальхенъ.

— Гдѣ этотъ рубль? Я его не вижу.

— Da hast du. Вотъ. Спрячь въ копилку.

Гельбке полѣзъ въ кошелекъ, вынулъ оттуда рубль и подалъ женѣ.

— Вотъ это я люблю, — отвѣчала она. — Такъ ты долженъ всегда поступать.

— Поцѣлуйчикъ, мамашенька.

— Хорошо. Но сожми губы, чтобы отъ тебя виномъ не пахло.

Мадамъ Гельбке поцѣловала мужа. Куковала гдѣ-то кукушка.

— Ты любишь кукушку, Амальхенъ?

— О, да, Францъ!

— И все-то у насъ есть, Амальхенъ, — восторгался Гельбке. — Есть хорошенькая дачка, есть садикъ. Садикъ, правда, не великъ, но за то высокъ — вонъ какія четыре сосны стоятъ.

— И одна береза, — прибавила мадамъ Гельбке. А два куста сирени-то? Ты забыла? И цвѣла наша сирень! Ты любишь сирень?

— Очень.

— Есть сирень, есть трава, есть клумба, есть цвѣты, есть кукушка. Неправда-ли, gemüthlich?

— Gemüthlich… Franz… — отвѣчала мадамъ

Гельбке и закатила глаза подъ лобъ.

— Я прочту тебѣ стихи про кукушку, Амалія.

И Гельбке сталъ читать нѣмецкіе стихи.

— Завтра ты тоже долженъ убавить изъ своего бюджета одну бутылку пива, — сказала мадамъ Гельбке, когда Гельбке кончилъ читать. — Ты помнишь, ты обѣщалъ сдѣлать мнѣ эту экономію потому, что у насъ сегодня завтракала фрейлейнъ Матильда.

— Я помню, помню, мамахенъ.

Пауза. Гельбке зѣвнулъ. Зѣвнула и мадамъ Гелъбке.

— Ну, что-же мы теперь будемъ дѣлать? — сказалъ Гельбке. — День и вечеръ провели прекрасно, заступила ночь.

— Надо спать, — отвѣчала мадамъ Гельбке.

— Komm, Franz… Пора.

Гельбке не возражалъ.

1898