Владимир Голубев - Забытый рубеж

– Дед, тебе, что ли, поговорить не с кем? Дай хоть мирно посидеть пять минут.

Анна сошла с дороги и почувствовала привычную траву под ногами. Дочка спала. Она уложила Нину в тенёк на копёнку сена и присела на пустой ящик, что использовался вместо табуретки. Руки нещадно ломило после долгой дороги.

– Шучу. Иди ушицы похлебай со мной. Не могу есть один, семейный я человек.

– Поем, коль не жалко, а то кишки ноют от больничной болтанки.

– Сколько вёрст до Трухачёва-то – пятнадцать или поболе будет?

– Мой мужик говорил – подальше.

Сторож снял с огня закопчённый котелок и, заглянув в шалаш, вынес две ложки и пару мисок.

– Вместо хлеба у меня, правда, сухари. Будешь?

– Угощайтесь, у меня тут есть немного ржаного, мне в больнице дали в дорогу.

Дед повернулся и, улыбаясь морщинистыми краешками губ, забурчал:

– Ты, милая, прибереги свой паёк. Дорога у тебя дальняя, да и в избе, может, шаром покати.

А сторож тем временем налил Анне полную миску пахучего варева. Уха оказалась наваристая и ароматная, с дымком, а рыбные косточки отделились от мяса. Она не узнала речную рыбу, муж её Алексей Алексеевич не был рыбаком, да и какая у них в деревне-то могла быть рыбалка – лишь только безвкусные караси в полузаросших прудах. После пресной больничной пищи ушица показалась царским угощением и напомнила о доме.

– Что сторожите-то?

– Капусту, картошку, потом там ближе к речке есть и морковка.

– Понятно. А пшеница-то в колхозе уродилась?

– Откуда на наших суглинках хлебушек! Издавна спасаемся овощами, благо Серпухов под боком, а так давно бы с голоду опухли.

– У нас тоже несладко, еле концы с концами сводим.

Они молча дохлебали ушицу, собрав со дна перловку и пшёнку. Старик, вооружившись палкой с чёрным заострённым концом, покопавшись в костерке, выкатил к ногам гостьи дюжину печёных картофелин.

– Ешь.

– Нет, а то вся перемажусь как свинья, дочь не признает.

– У меня есть водица руки помыть.

– Да не дай бог, дед, уделаюсь как замарашка.

– Не болтай, лучше ешь, у тебя дорога дальняя, енто у меня тропка довершается, петляла-петляла, вот и вывела на погост. Он тут недалече, в вершинке за деревней.

– Ты чего несёшь-то дед? Живи – небо копти.

– Молодая ты ещё – ничего не разумеешь. Дура, значит.

– Я многодетная мать, у меня шестеро детей, тоже нашёл время молодуху поучать.

Разговор прервал протяжный гудок парохода с Оки. Старик обернулся на рёв и с едва приметной грустинкой сообщил:

– Ходят у нас ещё пароходы-то: «Алексин», «Робеспьер», а может, и «Рылеев». Ведь знаешь, какая история: все переименованные, а раньше ведь были Ципулинские. Вот недавно «Робеспьер» сел тут недалече на мель, а капитана посадили на восемь лет в тюрьму.

– Что говорить-то, прежде у вас, в Лукьяново, одни чайные были, можно было перекусить, а сейчас? Спасибо, вот ты хоть приютил.

– Матушка, какие чайные? Посадили Городничевых, что хлеб пекли, опосля Афанасьева и Панова, что держали тут распроклятые эти чайные. А следом сгинули и Помухины, Миллер. Да ещё две семьи огородников, которые хуторами жили – Поздняковы и Алёшины.

Накатились к горлу воспоминания, совсем недавние, что пыталась позабыть, но всё едино врезавшиеся в память, невыговоренные из-за боязней, и Анна припомнила своих деревенских, что тоже попали в жернова новой, непонятной для простой крестьянки жизни.

– К нам в деревню приехал из Серпухова Бурцев такой, уполномоченный. Ну и начал создавать колхоз да раскулачивать середняков, кулаки-то его подкупили, в общем, всё как у всех. Да мало того, когда в городе ночами стали брать людей, и до нас добрались, и забрали бригадира Василия Макарова, а после Василия Чубакина да Ивана Волкова. За что – никому не известно, ведь ни суда, ни следствия. Что за жизнь, для чего революцию делали? Помню, девка была, приезжали агитаторы, молвили нам, дуракам, мол, встанем с колен, земли всем хватит, никто не посмеет обижать кормильца-крестьянина. Ну поделили дворянскую землю, так всем всё равно не хватило, а в двадцать девятом или в тридцатом году всю отобрали. Из деревни не уйдёшь: паспорта в сельсовете не дают, только родичам да за денежку, вот тебе, бабушка, и Юрьев день.

Договорив, Анна поднялась, Нина заворочалась во сне. Повернувшись к закрытой церкви лицом, сторож не перекрестился, но сказал:

– Да, Анна, так и есть. Чудны твои дела, Господи.

Гостья вымыла миски и протянула их хозяину. Сторож снова постарался завести разговор: прохожих мало, и покалякать ему было не с кем, а впереди ещё вечер и долгая августовская ночь с заморозками.