Владимир Набоков - Забытый поэт

В 1899 году в важном, словно войлоком подбитом Петербурге одна весьма известная культурная организация, Общество ревнителей русской словесности, решила торжественно почтить память поэта Константина Перова, который погиб за полвека до того в пылком двадцатичетырехлетнем возрасте. Его прозвали русским Рембо, и не без оснований, хоть юноша-француз и превосходил его талантом. Всего восемнадцати лет отроду он написал свои знаменитые «Грузинские ночи» — длинную и запутанную фантастическую поэму, где сквозь щели привычного восточного декора продувает тот божественный ветерок, благодаря которому вдруг оказывается, что есть для восприятия подлинной поэзии особое место как раз между лопаток читателя.

Спустя три года последовал поэтический сборник, но тут им, кажется, завладел какой-то немецкий философ, — многие стихи удручают нелепыми потугами сочетать истинный лирический спазм с метафизическими объяснениями мироздания; зато другие — такие же свежие и живые, как в те дни, когда пытливая младость взрывала русский словарь и постоянным эпитетам сворачивала шеи, чтобы поэзия больше не щебетала, а захлебывалась криком. Большинство читателей предпочитает те его стихи, в которых свободолюбивые идеи, столь свойственные России пятидесятых годов, прорываются в восхитительных бурях темноватого красноречия, не столько, по выражению одного критика, «указывая на самого врага, сколько воспламеняя читателя желанием с ним сражаться». Лично я предпочитаю более ясные, хоть и более разухабистые его стихи, такие, как «Цыган» или «Летучая мышь».

Перов был сыном мелкого помещика, о котором известно лишь, что в своем имении неподалеку от Луги он пытался основать чайную плантацию. Юный Константин, говоря языком биографов, большую часть времени проводил в Петербурге, сначала уклоняясь от посещения университета, потом — от поисков места чиновника, — вообще же о нем в этот период, за вычетом того, что для его круга считается общепринятым, мало что известно. В письме Некрасова, который как-то раз повстречал его в книжной лавке, он предстает угрюмым и неуравновешенным молодым человеком, — «неуклюжий и неистовый, с глазами ребенка и плечами ломовика».

Его имя упоминается также в полицейском донесении, согласно которому он «в кофейне на Невском перешептывался с двумя студентами». По слухам, его сестра, вышедшая замуж за купца из Риги, горевала из-за любовных приключений брата с прачками и белошвейками. Осенью 1849 года он посетил своего отца в надежде получить денег на путешествие в Испанию. Отец, человек прямолинейный, дал ему в ответ пощечину, а спустя несколько дней бедный мальчик утонул, купаясь в реке. Одежда его вместе с огрызком яблока лежала под березой, а тела так и не нашли.

Слава его была умеренной: в каждой антологии — один и тот же отрывок из «Грузинских ночей»; громовая статья Добролюбова 1859 года, восхваляющая революционность самых слабых его стихов; в восьмидесятые годы общее мнение, что атмосфера реакции загубила и в конце концов уничтожила яркий, хоть еще и неокрепший талант — вот, пожалуй, и все.

С оздоровлением отношения к поэзии в девяностые годы, что нередко совпадает с периодом политической неподвижности и застоя, стихи Перова начали шумно открывать заново; либералы же, со своей стороны, непрочь были пойти по стопам Добролюбова. С полным успехом прошла подписка на памятник Перову в общественном саду. Один из ведущих издателей, собрав все, что можно было найти, выпустил полное собрание его сочинений, составивших довольно пухлый однотомник. На вечер памяти, который был устроен в одном из лучших столичных залов, собралась громадная толпа поклонников.

За несколько минут до начала дверь в комнату за сценой, отведенную для юбилейного комитета, распахнулась, и в ней показался кряжистый старик, одетый в сюртук, явно — на его ли, на чужих ли плечах — видавший и лучшие времена. Не обращая ни малейшего внимания на увещевания двух университетских студентов с нарукавными повязками, пытавшихся его удержать, он с видом полного достоинства приблизился к устроителям и, поклонившись, сказал: «Я — Перов».

Один мой друг — он почти вдвое старше меня и теперь остается последним свидетелем этих событий — утверждает, что председатель (будучи редактором газеты, он обладал большим опытом в обращении со всевозможными сумасбродными самозванцами) будто бы, не удостоив его взглядом, сказал: — Гоните его в шею. — Никто его, однако, не выгнал, потому, должно быть, что люди обычно склонны вести себя достаточно учтиво с пожилым господином, который, по-видимому, очень пьян. Он уселся за стол и, избрав человека, чье лицо показалось ему наиболее безобидным — это был Славский, переводчик Лонгфелло, Гейне и Сюлли-Прюдома (впоследствии член террористической организации), спросил его, как бы между прочим, собраны ли уже деньги на памятник и если да, то когда их можно получить.