Владимир Набоков: Забытый поэт

При подобном разгуле вопиющей реакционности и разнузданного хулиганства (неотделимых в России от официальной линии при любом царе, будь то Александр, Николай или Иосиф) интеллигенция, конечно, не могла вынести такого несчастья, как превращение чистого, горящего революционными идеями Перова-поэта в вульгарного старика, валяющегося в расписном свинарнике. Самое же трагическое было в том, что, тогда как ни Громов, ни братья Херстовы и не думали верить, что куражатся вокруг настоящего Перова, многие образованные и честные люди одержимы были невозможной мыслью, что извергли из своей среды самое Правду и Справедливость. Так, в недавно напечатанном письме Славского Короленко мы читаем: «Невольно содрогаешься, думая, что, быть может, неблагодарные потомки пренебрегли неслыханным в истории даром судьбы — воскресением великого поэта былых времен, подобным Лазареву, — нет, хуже! — заподозрили в дьявольском коварстве человека, единственное преступление которого — несколько секунд безумных речей после полувекового молчания». Форма путаная, но суть ясна: русскую интеллигенцию гораздо меньше пугала опасность пасть жертвой надувательства, чем допустить роковую несправедливость. Но еще больше ее страшило другое, а именно — лишиться идеала, ибо наш радикал все готов на свете перевернуть, только не такую пустую безделицу, как взлелеенный им идеал, будь он весь замшелый и трижды сомнительный.

Ходят слухи, что на одном закрытом заседании Общества ревнителей русской словесности специалисты-графологи тщательно сличили оскорбительные письма, которыми старец забрасывал Общество, с одним очень старым письмом юного поэта. Оно было обнаружено в частном архиве и считалось единственным перовским автографом — о его существовании никто не знал, кроме ученых, корпевших над его выцветшими чернилами. Итогов этих изысканий не знаем и мы.

Передавали еще, что собрана была крупная сумма денег, с которой направились прямо к старцу, минуя его недостойных сотоварищей. Как видно, ему посулили основательное месячное вознаграждение при условии, что он немедленно вернется к своему хозяйству, чтобы там и пребывать в благопристойной тишине и забвении. Очевидно также, что предложение было принято, ибо исчез он столь же внезапно, как возник, а Громов, потеряв своего любимца, утешился, взяв к себе в дом одного подозрительного гипнотизера из французов, который год или два спустя стал пользоваться некоторым успехом при дворе.

Памятник был торжественно открыт по всем правилам и стал пользоваться у местных голубей большой популярностью. Спрос на собрание сочинений тихо угас где-то на середине четвертого переиздания. Наконец, еще через несколько лет старейший (но не обязательно умнейший) житель тех мест, где Перов родился, поведал одной журналистке, что отец его, помнится, ему говаривал, что нашел однажды в речных камышах человеческий остов.

И это было бы все, не приди революция, вывернувшая жирные пласты земли вместе с нежными белыми корешками растеньиц и толстыми розовато-лиловыми червяками, которые без того остались бы в ней похороненными навеки. Когда в начале Двадцатых годов в темной, голодной, но мрачно оживленной бывшей столице стали прорастать разные странные культурные учреждения (как, например, книжные магазины, где нуждающиеся знаменитые писатели продавали собственные сочинения), кто-то заработал себе двухмесячное пропитание, открыв музейчик Перова, с чем оказалось связано еще одно его воскресение.

Экспонаты? Все те же, кроме одного (письма). Второсортное прошлое в убогом зальце. Овальные глаза и каштановые локоны на бесценном шереметевском портрете (с прорехой в области распахнутого ворота — след чьей-то попытки его обезглавить). Потрепанный экземпляр «Грузинских ночей», якобы принадлежавший Некрасову. Неважнецкая фотография сельской школы, построенной на том месте, где отец поэта владел домом и садом. Забытая посетителем, старая перчатка. Произведения Перова в нескольких изданиях, разложенные так, чтобы занять побольше места.

Но поскольку бедные эти останки никак не хотели вступить в гармонический союз, к ним еще добавили некоторые приметы эпохи — портреты писателей, халат, в который кутался один радикально настроенный критик в своем кабинете рококо, и цепи, которые его опутывали в сибирском срубе, служившем ему тюрьмой. И опять-таки, поскольку даже с ними экспонаты до критической массы не дотягивали, посредине этой унылой комнаты водрузили модель первого в России железнодорожного поезда, который в сороковые годы ходил между Царским Селом и Петербургом.