Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Всем сердцем пожалел несчастного царедворца и сказал ободряюще, готовый стать откровенным:

— Слава богу, мой мальчик! Желать смерти кому-либо из смертных было бы хуже всего.

Доверительно тронув его за рукав, молодой человек заговорил взволнованно, тихо и быстро:

— Вот, допустим, только допустим, что есть акт парламента, что всё королевство должно признать меня своим владыкой. Скажите мне вы, именно вы, Томас Мор, славный между учёными многих стран, признали бы вы меня в таком случае королём?

Ему понравилась доверительность поспешного, видимо, от сердца идущего жеста, ещё больше тронула эта молодая взволнованность, и хотел бы ответить чистосердечно и прямо, но вопрос представлялся ему слишком уж дерзким, чтобы родиться в нетронутой, чистой душе, и вновь колебался, допрашивая себя, опасаясь дать слишком точный ответ, который стоил бы жизни:

«Он провокатор или дурак? Хитёр как чёрт или наивен до святости? В его-то возрасте неужели уже столько хитёр и коварен, что Генрих его подослал тягаться со мной? А глядит настоящим ягнёнком... Взволнован, взволнован-то как!..»

С влажным лбом, всем телом заметно дрожа, Рич шепнул ему почти в самое ухо:

— Умоляю вас, мастер, ваши слова останутся между нами, клянусь!

Ему стало легче от клятвы, от шёпота, от волнения юности, и уже спокойно ответил:

— Почему не признаться мне, Ричард Рич? Вас я мог бы признать государем.

Повеселев, сощурив глаза, поверенный продолжал не то стеснительно, не то осторожно:

— А если бы парламентом был принят акт, повелевавший, чтобы Англия признала меня римским папой?

Вглядывался в эти прищуренные глаза, в это повеселевшее, но застывшее молодое лицо, в этот припухлый, сочный, уклончивый рот, и как будто ничего подозрительного не примечалось в этом худом, бледноватом красивом лице, кроме этой застылости и этого рта, и подумал стеснённо, стыдясь тёмных подозрений, не в силах их одолеть:

«Слишком красив, чтобы при дворе короля остаться надёжным и честным. Такого рода юнцы легко впадают в соблазн, ещё легче забывают о чести и совести, лгут бесстыдно и много. Вот уж он поверенный короля. Это недаром, конечно, недаром. Из чего тебе быть откровенным? Один болтливый дурак может погубить десять самых осмотрительных умников. Пусть понимает, как сможет...»

И стал медленно говорить, вертя золочёную пуговицу его малинового жилета:

— Я вам отвечу тоже примером. Допустим, только допустим, как ведь такую возможность только допускаете вы, парламент принял закон, согласно с которым Всевышний не является отныне Всевышним. Вы согласились бы признать этот акт?

Выпрямляясь, сверкая глазами, юноша возмущённо и несколько громче, чем перед тем, возразил:

— Нет, я не сказал бы так, поскольку ни один парламент не может принять подобный закон!

Внимательно выслушал и со значением улыбнулся на это:

— Парламент всё может, но вы сами ответили на свой вопрос. Теперь ваши сомнения разрешатся легко.

Спрятав в прищуре глаза, Рич почтительно поклонился:

— Благодарю вас, мастер! Счастлив набраться вашей мудрости, но верните мою пуговицу.

С недоумением поглядел на него, засмеялся и вложил пуговицу в протянутую ладонь:

— Вот, возьмите, я так неловок, простите меня.

Зажав её в кулаке, Ричард Рич с чуть приметной усмешкой проговорил:

— Благодарю ещё раз.

Тут подумал, что сказал что-то лишнее, припомнил каждое слово, проверил каждый вопрос и каждый ответ, не нашёл, к чему бы можно было придраться, подумал, не послужила бы эта беседа во вред Ричарду, этого бы он себе никогда не простил, и пошутил, пытаясь казаться наивным:

— Если станете папой, не позабудьте меня. Пожалуй, я не прочь бы стать кардиналом.

В глазах Рича блеснула весёлая наглость, но они вновь тотчас скрылись в щёлочках век, и голос прозвучал значительно и спокойно:

— Я вас не забуду.

Лейтенант громко окликнул, точно ждал этих слов:

— Сэр, мы уходим!

Слуги уже подавали плащи.

Покачивая женскими бёдрами, Рич удалился поспешно, снова бросив ему, на этот раз от самых дверей:

— Прощайте, мастер, я о вас не забуду!

Спустя две недели его вызвали в суд.

Солнце уходило на запад, в сторону Лондона. Деревья парка подступили ближе к стенам дворца. Тяжёлые тени заглядывали к нему в кабинет. В кабинете становилось темней.

Генрих отложил в сторону последнее донесение, откинулся и потянулся.