Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Перебил:

— Кто он?

Собеседник с готовностью отвечал, вновь оглянувшись украдкой на своих спутников, по-прежнему возившихся возле мешка, выкладывая и вновь вкладывая бумаги и книги:

— Фарнезе.

Переспросил, тоже негромко:

— Этот почитатель древних? Покровитель изящных искусств?

Тряхнув головой, совсем спиной поворотившись к шерифу и лейтенанту, которые, казалось, перекладывали бумаги и книги уже второй раз, Рич заспешил:

— И намерен созвать Вселенский собор, как говорят. На Вселенском соборе представителем нашей церкви ему хотелось бы видеть именно Фишера, однако, прознав о таком доверии папы, наш король пришёл в ярость и крикнул, что сперва даст Фишеру другую шляпу, а потом пошлёт его голову в Рим, пусть там натянут на неё и кардинальскую шапку. Если бы он просто не утвердил назначение Рима, это бы можно было понять, такая власть дана ему парламентским актом, но эта казнь, согласитесь, и приказ в каждой церкви проповедовать против вас!.. Я навещал епископа Фишера перед казнью. Ведь он был вашим другом, так говорят, беседовал с ним целый час. Из нашего разговора понял, что это был почтенный и весьма знающий человек. И он решительно меня убедил, что наш король не имеет ни малейшего права на титул верховного владыки английской церкви. Тем не менее, мастер, его доводы не показались мне вполне убедительными.

Обращаясь мысленно к Генриху, презрительно смеясь над этими проповедями против него, которые, по его убеждению, не могли иметь никакого успеха, убеждаясь, что тот идёт всё дальше и дальше и остановить монарха с каждым днём становится всё трудней и трудней, переспросил:

— И вам доводы Фишера показались не вполне убедительными?

Опуская долу глаза, часто меняясь в лице, поверенный почти жалобно попросил:

— Не могли бы вы, именно вы, дать мне дополнительные разъяснения?

Очень странной показалась эта просьба, обращённая к опасному узнику. Он, как было известно, на всех допросах упорно молчал. Внимательно глядя на Ричарда Рича, припоминая его внезапные взгляды, этот нерешительный, но настойчивый тон, осторожно спросил:

— К чему вам могут послужить мои разъяснения?

Вновь оглянувшись украдкой, Рич ещё ближе нагнулся к нему и признался чуть слышно:

— Я дал присягу вместе со всеми, как подобает моему положению, но меня одолевают сомнения. Я страшусь перед Господом, не совершил ли тяжкий грех. В этом я должен быть твёрдо уверен. В противном случае моя душа погибнет во мраке, и мне не найти покоя нигде, нигде.

Ему вдруг сделалось неловко и жутко, ясно и остро почувствовал, что определённо, непоправимо виноват перед этим молодым ещё человеком, что своим уверенным, непоколебимым упорством смутил недалёкого, слабого, послушного царедворца, заставил его колебаться, быть может, страдать, даже ввёл, наверное, в грех. Представил на миг, как сорвут с этого здорового стройного тела изящно шитый камзол, как грубо клоками выстригут сзади эти упругие чёрные кудри, как слетит с плеч эта юная, ещё не окрепшая голова. Зачем? Для чего? Кому нужна эта невольная, безответная жертва? Кому?

Должен был, обязан был объяснить эту неправедную историю с титулом, чтобы жертва, если суждено ей случиться, не была безответной, напрасной, чтобы и эта молодая, не окрепшая голова упала своей красной каплей в то общее дело, которое ширилось против безрассудств короля, но должен, обязан молчать обо всём, что касалось присяги, если хотел не только оставаться в живых, но ещё и сберечь хотя бы один шанс на победу над безрассудством.

Колебался в тревоге и жалости, плечи опустились, настойчиво искал подходящий ответ, безопасный для него самого и спасительный для собеседника. Лицо словно осунулось, руки стали горячи, рот пересох.

Однако не приходило на ум ничего, а время не ждало, попробовал улыбнуться и полунасмешливо произнёс, рассчитывая перевести разговор на иные предметы:

— Я догадываюсь, что вы ещё никого не убили, чтобы свой грех почитать таким тяжким?

Вздрогнув всем телом, Рич отшатнулся чуть не с побледневшим лицом:

— Что вы, как можно! Смерти я не хочу никому! Но и душу свою погубить не хочу! Я бы только хотел верно исполнить свой долг перед Господом!

Ему становилось стыдно своих колебаний, понятных, но непростительных, поскольку в них слышался подлы ii страх за себя. Представил себе, что в эти смутные дни точно так же беспокойно, мучительно мечется между исполнением долга и чувством греха доверчивая, неискушённая, честная душа его сына и некому направить его, некому подсказать, в чём именно состоит нынче исполнение долга, в чём приходится видеть свой тяжкий грех.