Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Не замечая того, по привычке, свойственной узникам, стал говорить сам с собой, медленно, негромко, чуть хрипло выговаривая слова:

— В этом деле ты во всём прав, мой Эразм, и всё же я не могу с тобой согласиться, как ты не стал соглашаться со мной, прозрачно играя словами «Мор» и «мория», что значит «глупость», оговорившись лукаво, что я-то всех дальше от неё отстаю.

Эта игра словами не оскорбляла, даже ничуть не задевала, ибо доподлинно было известно от самого же Эразма, что тот не соглашался с ним только в одном, как и сам он только в этом одном не соглашался с Эразмом.

Рассудительно возразил:

— Ведь всё это я видел и знал. Конечно, глупцы те, которые бегут за призраком богатства и власти, как мудрец тот, кто удаляется от богатства и власти, зная, что они преходящи, опасны и губительны для души. Но ведь глупцы никому не способны дать ничего, кроме зла. Тогда с какой целью ты, мудрейший из мудрецов, светоч разума, святая душа, написал свою книгу? Ты хотел поразвлечься сам и меня поразвлечь? Или тайно мечтал, чтобы люди, вняв твоей книге, стали умней?

Философ эту книгу любил, держал её с должным почтеньем в руке и дружески заключил:

— В таком случае глупости поддался и ты, ибо не могло же не быть известно тебе, что нет совести у того, кто приблизился к власти, и что не устыдиться тому за себя, ни позорных деяний своих, кто богат и повелевает людьми. Напротив! С лёгким сердцем тот ещё раз преступит закон и ещё раз убьёт добродетель, если от этого возвысится его капитал или власть над людьми. Иронией и насмешкой, образованностью и поучением не истребить сей злейший порок. Я-то восхищен твоей солью — да они-то читать и слушать тебя не желают, а они есть весь мир.

Пригладив развёрнутые листы, помня всё, что далее скажет остроумный Эразм, со злым наслаждением стал снова читать:

«Теперь вообразите себе — а ведь это встречается и в жизни — человека невежественного в законах, чуть не прямого врага общего блага, преследующего единственно свои личные выгоды, преданного сладострастию, ненавистника учёности, ненавистника истины и свободы, менее всего помышляющего о процветании государства, но всё измеряющего меркой собственных прибытков и вожделений. Наденьте на такого человека золотую цепь, указующую на соединение всех добродетелей, возложите ему на голову корону, усыпанную дорогими каменьями, напоминание о том, что носитель её должен превосходить величием своих доблестей, вручите ему скипетр, символ правосудия и справедливости неподкупной, наконец, облеките его в пурпур, знаменующий возвышенную любовь к отечеству. Если государь...»

Толкнув от себя скрипучую дверь, первым в его тихую келью вступил лейтенант.

«...сопоставит все эти украшения...»

Следом за лейтенантом с приятной улыбкой на молодом холёном лице появился главный поверенный короля Ричард Рич. Третьим затопал шагавший вперевалку шериф. Двое иззябших слуг виднелись за его широкой спиной.

«...с жизнью, которую он ведёт, я уверен, он...»

Они заговорили вежливо, виновато, по очереди подступая к нему:

— Добрый день, мастер!

— Рад приветствовать вас!

— Каково нынче ваше здоровье?

Отвечал:

— Добрый день.

И почти машинально доглядел до конца:

«...устыдится своего наряда и ему станет страшно, как бы какой-нибудь шутник не сделал предметом посмеяния этот величественный убор».

Ещё успел с упрёком подумать:

«Эразм, Эразм...»

Поёживаясь, не то смущённо, не то с тайной хитростью поблескивая оливковыми глазами, как-то странно, как будто неловко улыбаясь ярким чувственным ртом, потирая левую руку правой рукой, мягким тенором первым заговорил Ричард Рич:

— Скверная погодка. Было бы лучше вовсе не выбираться из дома.

Ничего не ответив на эти явным образом вступительные слова, аккуратно свернул любимую книгу и неохотно оглядывал тех, кто пришёл.

Плащи шерифа и Рича были чуть влажны, тогда как ливреи слуг был мокры насквозь.

Подумал с лёгкой усмешкой, что поверенный короля, сидя в роскошной карете, не слишком пострадал от дождя, разве что всходя на крыльцо, и с вызовом произнёс:

— Острые стрелы не всякого жалят даже в разгаре войны.

Рич коротко засмеялся и понимающе кивнул головой, в то время как лейтенант, не слушая, не глядя ни на кого, отрывисто приказал:

— Приступайте.

Обойдя господ стороной, пятная сухие подстилки промокшими башмаками, слуги принялись, спеша и толкаясь, опустошать стол. Высокий и толстый, с мучнистым лицом, хватал без разбора непривычными пухлыми пальцами бумаги и книги, а маленький, юркий, худой подставлял холщовый мешок.