Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Часть вторая. Том первый

– Да зачем? – поднял бровь Федор.

– Сие на всякий случай, – коротко ответила мать. Марфа перекрестила его: «Прощайте, Федор Савельевич, спасибо, что помогаете нам».

– Марфа Федоровна, – увидев муку в серых глазах зодчего, Марфа велела вознице: «Трогай». Лизавета высунула растрепанную голову из окошка: «Приезжай, Федя!».

Обоз медленно пополз вниз по Воздвиженке, к недавно построенному Никитскому монастырю.

– Оттуда, – вздохнул Федор, – на Устретенскую улицу, и потом на дорогу Троицкую.

Над Красной площадью розовел нежный восход. Федор Савельевич потер лицо:

– Тезка, у меня сегодня дела кое-какие есть. Ты присмотри, чтобы все в порядке было, я к закату вернусь. Ты расчеты по толщине стен закончил?

– Почти, – грустно ответил парень. «Теперь, как матушка уехала, только мы с вами, Федор Савельевич, и остались. Математики, окромя нас, и не знает никто».

– Надо мне с тобой больше заниматься, – задумчиво проговорил зодчий, – года через три я тебе хочу дать что-то свое построить.

– Я справлюсь, – приосанился парень, – справлюсь, Федор Савельевич.

Мужчина положил руку ему на плечо. Федор ненадолго, на единое мгновение, прижался к нему.

Войдя в избу, он первым делом снял со стола рисунки с чертежами. Бросив взгляд в соседнюю горницу, он захлопнул дверь. Не было сил смотреть на ту лавку. Свет был хорошим. Раскладывая краски с кистями, Федор Савельевич решил, что до вечера, наверное, и закончит. Он сходил к знакомым богомазам в Спасо-Андрониковский монастырь, на Яузу. Перешучиваясь с ними, превозмогая боль внутри, зодчий собрал все, что ему могло понадобиться. Доска оказалась славная, липовая, в полтора вершка, покрытая левкасом и отшлифованная.

Краски были хорошие, на желтках, кисти тонкие. Федор Савельевич размял большие руки: «А если не получится? То не чертеж, то лицо человеческое».

Однако загрубелые, привыкшие к долоту и молотку пальцы двигались неожиданно ловко. Рисуя контур, он вспомнил ее шепот и остановился на мгновение. Вытерев рукавом рубашки лицо, Федор аккуратно закрасил поле нежно-зеленым, травяным цветом. Положено было писать ее в плате, однако зная, что никто, кроме него, сию икону не увидит, он делать этого не стал.

Бронзовые, волнистые волосы спускались на плечи. Была она в одной белой сорочке и держала на руках дитя, приникнув к нему щекой, как на иконе евангелиста Луки, что стояла в Успенском соборе Кремля. Дитя, русоволосое, сероглазое, прижималось к ней, обхватив мать за шею. Последними он написал изумрудные глаза, не опущенные долу, а глядящие прямо на него.

Федор положил икону на стол. Марфа обнимала младенца, защищая его своей рукой. Зодчий долго смотрел на нее, пока в избе не стало совсем темно, пока он уже ничего не разбирал из-за слез, переполнивших глаза.

Над заснеженной равниной на востоке едва виднелась слабая полоска восхода. Туру еще покрывал крепкий лед. Сумрачный лес подступал к берегу. Вдалеке одиноко кричала какая-то птица.

– Пусто здесь, – дозорный поежившись, запахнул меховой тулуп.

– Дома, – он кивнул на запад, – все же деревни. У нас под Москвой идешь, и церковка, а за ней другая. На холм взберешься, и видишь, что люди вокруг живут. А здесь что? – он подышал на руки.

– Смотри, – рассудительно ответил здоровый парень, – я сам ярославский. На Волге тоже сначала одна река текла, но потом народ пришел, селиться начал, дома ставить, кузницы. Батюшка мой покойный, – парень перекрестился, – хороший мастер был, и меня научил. Так и здесь станет, дай время.

– Зачем ты на большую дорогу пошел, Григорий Никитич, коли ты мастеровым был? – ехидно спросил первый парень.

– По дурости, – нехотя ответил Григорий.

– Семнадцать лет мне той порой исполнилось, да разума в голове не водилось. Сейчас я мужик взрослый, два десятка мне скоро, – он указал на крепостцу, – да вся кузница наша на мне, куда о баловстве-то думать. Жаль, что Ермак Тимофеевич меня с отрядами не отпускает, – он помрачнел.

– А оружие кто выкует, сердито спросил первый юноша, – и подковы?

– Тебе хорошо, – отозвался Григорий, – Волк с дружиной вернется, дак потом ты пойдешь, – он вгляделся в белое пространство вокруг: «Нет, померещилось».

– Волк молодец. Великий Пост закончится, он и повенчается, – завистливо сказал первый парень.

– Должен был апосля Покрова, дак атаман его на север послал, к остякам тамошним. Ты к Василисе ездишь?