Валерий Есенков - Отпуск

И ему удавалось вытягивать несколько слов, сначала одно, затем, после долгого перерыва, другое.

Слова были тусклы, бесцветны, мертвы, как Илья, насильственные, точно больные слова. Он поглядел на них, поглядел и нехотя отступил.

Однако слепое упрямство не оставляло его. Он взялся перечитывать рукопись, чтобы успеть исправить её, пока забрезжит проклятый финал, и от этого чтения ему стало не по себе. На каждой странице он видел незавершенность своей колоссальной постройки, всюду натыкался на глину, мусор, подмостки, брошенный инструмент и обыкновенную дрянь, какой кишит любая постройка, особенно у нас, на грешной Руси, где строят черт знает как, спустя рукава. Все эти мерзости так и лезли в глаза, по временам заслоняя возведенное здание.

И он взялся расчистить площадку. Он выбрасывал непригодные, фальшивые или на слух омерзительные слова. Он вычеркивал случайные сцены, от которых на сто шагов несло ошибкой, несуразностью, глупостью. Он поправлял. Он дополнял. Он самому себе прояснял всё растущий, всё вырастающий смысл словно бы нехотя проступающего из-под обломков и дряни творения.

Но скоро он бросил и это. Работа очистки и совершенства представлялась ему необъятной. От этого представления ему сделалось дурно. Он мешком сполз со стула и лежал без сознания, ткнувшись головой в дубовую ножку стола.

После обморока жизнь ему опротивела. Он ничего не хотел. Он только и мог неподвижно лежать и без малейшего смысла глядеть в потолок.

Он понимал, что умрет, если станет лежать без движения. Пора было убираться из этого логова, чтобы не сгинуть на магических водах.

Однако предстояло, в какой уже раз, сложить чемодан.

И тогда припомнилось бегство старого Гете из тех же краев. Сил посмеяться напыщенному сравнению у него не нашлось, однако он заказал себе место в дорожной карете и уложил чемодан.

Гулять он не мог и сидел у себя. Хотелось похвастаться или пожаловаться кому-то. Однако кому? Он был абсолютно дин.

И он вспомнил, неизвестно по какой связи летучих идей, младшую дочь Никитенко, которая понимала его куда лучше отца и ждала от него, как все дети, каких-то чудес, даже предложив ему как-то посильную помощь в его, по её убеждению, гениальных трудах.

И он ей написал:

«Я прожил в Мариенбаде лишних десять дней по окончании курса затем, чтобы окончить «Обломова» всего, и кончил. Это был тоже своего рода курс: не знаю, что по следствиям окажется удачнее, может быть, ни то, ни другое. Зато я сделал всё, что человек может только сделать. Менее нежели в два месяца написал моей рукой 62 листа, и ещё осталось закончить две последние сцены: прощание Обломова навсегда с приятелем и заключение, небольшую сцену, в которой досказывается, что сталось со всеми героями романа. Сцены набросаны и могли бы быть кончены в три-четыре присеста. Но в предпоследний присест, от усиленной работы, мне сделалось дурно, а на другой день меня рассердил мошенник-кучер, и я спрятал рукопись в чемодан, до Парижа или до Петербурга. Труда ещё бездна: обработка лиц и сцен, несмотря на то, что многие сцены вылились так, что не требуют больших хлопот, и что другие я успел обработать тотчас. Потом надо решить, годится ли это, и если годится, то в какой мере. Этого я один решить не умею, надо с помощью приятелей и в том числе с Вашей, конечно, и более нежели с чьей-нибудь. Я боюсь одного: ну как Вы вдруг возмутитесь этой опекой и откажетесь? Тогда помните, пройдет в печать много глупостей, которым бы Вы могли помешать. Доктор всё бегал и рассказывал до самого конца, что я не вылечусь, потому что слишком много занимаюсь «статистикой». Он не даже подарил свои книги для описания вод, и я каждый день отдираю от них – по два листика.

Я так заработался, так много сделал в эти два месяца, что другой в две свои жизни не написал бы столько, и теперь жажду покоя и бездействия…»

Выезжал он в самом конце европейского августа. Кучер неловко толкнул дилижанс, когда он только одной ногой стоял на ступеньке. Он покачнулся, взмахнул руками и чуть не упал.

И тогда в помраченном мозгу загорелось, что кучер мошенник, подкупленный кем-то, чтобы его погубить, чтобы свернуть ему шею под видом невинного дорожного происшествия, чтобы никогда, ни за что роман не был доведен до конца.

Он чуть не ринулся на бестолкового кучера с кулаками, но тут же пришел в себя и поскорее забился на место.

Он впервые по-настоящему струсил своей подозрительности. Что-то подобное в юности рассказывали ему про отца. Стало быть, его рассудку грозила опасность. Оттуда? За что? Как её избежать?