Валерий Есенков - Отпуск

Но он был художник, и общие фразы были противны ему. Он пробовал себя убеждать, что о сухости живо, красочно нельзя рассказать, однако это было не так, и рука не всегда повиновалась ему.

Он перечитал отрывки о Штольце.

Роман показался загубленным.

Что ж, он решил бросить его и отправился в парк.

В парке накрапывал дождь, мелкий, нудный, наверняка затяжной. В хмурых аллеях было безлюдно. Под ногами скрипел плотно сбитый мокрый песок. По листьям деревьев сочилась обильная влага. С грустным шелестом с них спадали тяжелые капли. Пахло грибами и прелью. На дорожках валялись сучья, ветки, почернелые листья.

Иван Александрович безучастно накрылся зонтом. Мысль о романе то скребла, то язвила одинокую душу.

Что ж, вскочил и увидел… навозную кучу… избави Бог кукарекнуть… Никто не должен видеть этой блевотины…

Трудно не признать очевидное. Ещё трудней очевидное признавать. Десять лет он сживался с романом. Роман стал куском его сердца, частью жизни его. Язык не поворачивался вынести себе приговор, может быть, со смертельным исходом: бросить – значит залечь… как Илья…

А разум трезво твердил:

«Андрей не получился, не полон Илья, Ольга не определена до конца…»

Пальто пропитывалось мелкой пылью дождя. Сапоги тяжелели от сырости. Начинало знобить.

«У тебя ни одного типа, всё идеалы. Разве это годится?..»

За поворотом дорожки, взглянув опасливо в пустынную даль, он допрашивал с желчным пристрастием:

«Идеалы… что такое… твои идеалы?..»

Всё затаилось и смолкло. Ни звука, ни шепота, ни знака в ответ. Одна теснота, неодолимость несчастья, угрюмая похоронная скорбь.

Рука устала держать взмокший зонт. Он безучастно переложил его черную ручку из левой в правую руку.

Невозможно бросить… нельзя… Дико, безобразно, нелепо себя хоронить… своими руками… он не Илья… Однако что же тогда… что предпринять во спасение жизни, души?..

Робко скользнуло:

«Для выражения твоих мыслей типов не надо…»

Нерешительно тронулась малая радость не радость, а что-то бледно похожее на неё.

Типов не получилось…

А типов не надо…

Вот так…

Хорошо…

И следом как-то нехотя появилось:

«Типы в сторону увели бы тебя от целей твоих…»

Что за чушь?..

Однако скорбь понемногу стала стихать. Чуть слышно шевельнулась надежда. Странная цепочка наметилась в оживавшем мозгу: вот, казалось, запутался, сбился с пути, а на самом-то деле прямая дорога… свой, собственный, единственный путь…

Съязвилось:

«Изворотлив… хитер…»

В темной луже плавал желтый распластанный лист, заостренными приподнятыми краями о чем-то моля, точно чья-то ладонь.

Иван Александрович долго рассматривал лист, любуясь неожиданной красотой сочетания желтого с черной водой, слушая размеренный ропот дождя. Он как будто оттаивал, оживал, но горечь постигшей его неудачи продолжала ворчать:

«Идеалы ли, типы ли… Необходим громадный талант, необходим гений несчастного Николая Васильевич, чтобы овладеть хоть тем, хоть другим… До него тебе… не подняться…»

Стыли промокшие ноги. Иван Александрович шевельнул холодевшими пальцами, поднял воротник, понуро двинулся дальше:

«Отпуск, отпуск… отпуск прошел… прошел навсегда…»

Поворотил было к дому, да передумал, возвращаться не стал. Не хотелось видеть постылую рукопись. Лучше промокнуть насквозь под дождем.

Он потоптался на перекрестке аллей, свернул в правую сторону, по дальнему кругу побрел.

«Надо быть гением… или… никем…»

Дождь перестал понемногу. Стало беззвучно, безмолвно. Громче раздавались шаги.

«Лучше уйти… жить одному… совсем одному…»

Вдали показалась чья-то фигура. Завидя её, он шарахнулся в сторону, почти побежал. Сердце остановилось на миг, потом забилось неровно, с глухой нарастающей болью.

«Не всё испытал… так надо и это… как Ермил побежишь… но куда?..»

Он съежился, придержал сердце рукой и сжался в комок, ожидая удара. Было ужасно жалко себя, хотелось себя приласкать.

Куда бежать-то, куда?..

Он подумал, что его жалкий вопрос был вопросом Ильи, беспомощный, слабый вопрос погибавшего, погибшего человека.

И он погибал… Он должен погибнуть… Залежаться, положим, ему не дадут… проглотит цензура… Эти два полюса… две дороги к верной погибели… Свою дорогу он теперь знал…

Именно знал и потому возмутился, вдруг вспомнив, что ещё не погиб, что отпуск не кончен, что у него был роман, стало быть, продолжалась борьба, а если продолжалась борьба, так продолжалась и жизнь.