Валерий Есенков - Отпуск

Ему не полагалось никаких процедур. Его никто не осматривал, никто не лечил. Одна незыблемость воли оставалась в помощь ему.

Может быть, он все-таки сильный, если выдержал свою неуклюжую жизнь. Просидеть двадцать лет в канцелярии, когда у тебя, может быть, гениальная мысль, а времени нет, за грудами бессмысленно-срочных бумаг, чтобы эту гениальную мысль воплотить…

Иван Александрович рассмеялся разбитым смешком. В применении к понурому, расслабленному, потускневшему червяку, отраженному стареньким зеркалом, эта мысль показалась нелепой.

Однако та же мысль заставила его распрямиться. После двадцати таких лет он обязан выдержать несколько дней…

Что ж, он прибавит прогулок…

За обедом он съел две порции ростбифа и отправился в горы, но за последними домиками натолкнулся на Волжиных. Теперь они раздражали его. Он прикрылся маской холодного равнодушия, надеясь, что супруги не пристанут к нему.

О нет, Волжина расплылась в блаженной улыбке:

– Жеан Александрович, нынче вечером сельские жители производят свой праздник. Мы постановили, что будем на празднике все. Вы тоже, непременно же, непременно!

Он чуть не плюнул с досады и пробурчал, пытаясь быть по возможности вежливым:

– С какой стати я…

Волжина всплеснула руками:

– О, вам должно быть на празднике интересно!

Весь застыв, изредка вскидывая глаза, он попытался урезонить капризную бабу, то есть скорее всего пристыдить, чем посмеяться над ней:

– Помилуйте, вы, светская дама, серди мужиков, стеклодувов, сапожников… Эти люди вас замарают…

Она, вздернув нос, напустила на себя вид страдалицы, вид героини, возможно, Жанны д’Арк:

– Что делать… в наше время… наш долг…

Медленно устремив тяжелый взгляд на неё, сдерживая презрительную усмешку, он тронул почтительно шляпу:

– Простите, мадам, не смею присоединиться к вашей компании, ибо долгов – не имею.

Он в полном одиночестве бродил по горам. Облака затянули всё небо. Солнце то появлялось, то исчезало надолго. Серая мгла стояла в молчаливых деревьях. Дорога была темной и все ещё влажной после ночного дождя.

Иван Александрович почти не видел бесприютно-затихшей природы, ускоряя шаг за каждым поворотом тропы, жадно наблюдая за переменами, происходившими в нем, однако перемены, если происходили, то происходили так неприметно, что он гнал себя всё быстрей, всё дальше вперед.

Голова пустовала, ощущения были сбивчивы, глухи, только шире и тверже становились шаги.

Он должен был, он должен был, он должен был утомиться физически, чтобы хоть вполовину, хоть на четверть, хоть на сколько-нибудь восстановить ослабевшие силы ума и души.

Время от времени он пробовал возвращаться к роману, обдумать урок на завтрашний день, но мысль, точно пьяная, шаталась, бродила вокруг, роман точно высох, точно улетучился из него.

Назад он поворотил лишь тогда, когда до изнеможенья дошел, и до дома добрался с величайшим трудом, однако ему показалось и этого мало, и он, придвинув бумагу, как-то замедленно управляясь с пером, принялся беседовать с Льховским:

«Третьего дня я получил и второе Ваше письмо, любезнейший Льховский: горничная моя Луиза с радостью вбежала и подала мне, крича: «Письмо от вашей супруги!» Она думает, что я женат, что приеду на будущий год с женой и возьму её в Россию, с жалованьем по 15 гульденов в месяц, и верит так серьезно, что мне даже жалко. В первый раз я так бессовестно поступаю с женщиной. Вы пишете, что свергли с себя иго и изнываете уже целый месяц – одни. Виноват, сомневаюсь: Вам стыдно меня, даже себя, и Вы скрываете истину; да ежели б и расстались в самом деле, так уж теперь опять не одни. Я утопал в такой же лжи, и не раз, и признаюсь, никак не ожидал, чтоб Вы, не зараженные романтизмом, вооруженные юмором и анализом, позднейший человек, заразились таким злом и погрязли в нем до потери сил, до утраты бодрости. Вы заступили место другого, делаете всё то же, что он, и клянете её, зачем она делала это с другим по страсти, что делаете с Вами по привычке или за деньги: где логика? Уныние Ваше подозрительно: если б Вы освободились действительно, Вы бы не унывали, а радовались, занялись бы и были бы боры и веселы. – Кобылин этот должен быть дурак: зачем он рассылает шрифт к хозяину? Когда же выйдет путешествие в свет? В январе – когда пройдет благоприятное время для продажи. Мне жаль, что оно остановилось. Что касается до предисловия, то если у Вас выдастся в самом деле свободная минута, светлое мгновение, пользуйтесь и пишите скорей, не надеясь на то, что ещё долго не понадобится и время будет впереди: того и гляди обманетесь. А мне самому, признаюсь, не хотелось бы возиться с этим. Отправив ко мне своё письмо, Вы должны были тотчас получить от меня письмо (третье из Мариенбада), в котором я объяснил, чтобы о Фаддееве оставили фразу в покое и чтоб Кобылин не смущался ею: до текста ему дела нет, или же распорядитесь Вы – исключите или оставьте, как вздумаете.