Валерий Есенков - Отпуск

Мечтатель наступал на него, испепеляя презирающим взглядом:

– Как так?

Он пожал плечами с той же беспечной улыбой:

– Не попалось под руку, вот и не прочитал.

Мечтатель опустился на стул, вопрошая:

– «Теверино»?

Он подтвердил:

– «Теверино». Мечтатель с печалью, с глубоким сожалением поглядел на него:

– Что же это такое?

Он хотел было сказать, что ничего особенного в этом не видит, что, разумеется, прочитает, как только книга найдется и выпадет время читать, но уже кулак мечтателя резко разрезал воздух и голос рвался от гнева:

– Это позорная лень! Это преступное равнодушие, возможное только у диких! Вы – не читали «Теверино»! И после этого называете себя сознательным гражданином мира и порываетесь творить не для каких-нибудь вымышленных заоблачных обитателей, но для живых современников, которые живут горячими помыслами о свободе, равенстве, правде, добре, человечности, то есть всем тем, чем так великолепно живы и близки и дороги каждому художественные создания этой великой женщины!

Он флегматично ответил:

– Ну, современники не одним этим живут или, вернее сказать, вовсе не этим живут. Вспомните «Мертвые души».

В лице мечтателя тотчас явилась растерянность, грусть:

– Вы меня удивляете, Гончаров…

И тотчас лицо его стало мечтательным, наивным, глубоким:

– А я без этих помыслов жить не могу…

И в глазах засветилась отвага:

– Конечно, будь у меня тысяч сто, пожертвовать их бы не стоило, но будь у меня миллионы, я отдал бы их на основанье коммуны!

Дорог и мил был в эту минуту мечтатель, однако ужасно хотелось спросить, в какую кружку положил бы он свои миллионы, когда одно смутное понятие о коммуне едва появилось и почва была не готова, не спросить об этом было нельзя. Как спросишь? Зачем? И что из этого выйдет?

Потом он часто думал об этом: где почва? в чьих руках кружка? И вновь размышлял, остановившись надолго. В романе назревал решающий поворот. Всё определилось… судьба героя… весь смысл… Неловкая улыбка скользнула по пересохлым губам. Не дождался Виссарион Григорьевич кружки… Сгорел, не осуществивши мечты… Исключительная, необыкновенная личность… Так могло быть… а могло и не быть… В Илье ничего необыкновенного нет. Илья – дин полюс жизни, и у каждого есть в душе свой Илья. С Ильей должно произойти только то, что происходит со всеми. Исключительное – исключено… Да и не поверит никто…

«Здравствуй, Илья, так чем же тебя заменить?..»

Иван Александрович встряхнул головой и вновь закурил, затягиваясь беспокойно и нервно.

Общественная жизнь накрыта тяжелыми тучами… Застой, да канцелярская служба, да мышиная беготня… Захватывая негодных и даже годных, бездарных и даже не без таланта, общественная жизнь вырабатывает пустое, безвестное, жгучее семя, которое от века именуют крапивным…

То-то и есть…

Пьянство и лень… или… злое делячество…

Тут ни совести, ни души…

Много ли самому-то ему живого дела досталось на долю?.. Он-то сам жив ли ещё?..

Вот и показать эти глубокие корни неминуемой гибели… Рассказать тем, кто услышит… если… услышит хоть кто-нибудь…

С тоскливым чувством продолжал он свой труд. Всё беспощадней становилось перо. Он с грубой откровенностью выдал Илью доморощенным жуликам. Он заставил эту голубиную душу открыто признать свое поражение. С сильным нажимом бросал он признанья Ильи, продавливая ими бумагу:

– Да, правда, я проходил и высшую алгебру, и политическую экономию, и право, а всё к делу не приспособился…

От негодования, от бессилия, от зеленой тоски хотелось выть на луну и кусаться.

Как можно, как это можно не уметь такие богатства пристроить к действительной жизни? Как с такими-то средствами можно погибнуть черт знает где на Выборгской стороне? До возвышенных ли мечтаний! Ведь даже в цензуре… можно делать… имея… высшую алгебру…

Чего проще…

И простота, именно простота, незамысловатость духовной погибели образованного русского человека, наделенного чутким сердцем, голубиной душой, приводили в ужас его, заставляли негодовать, рождали чувство бессилия. Никто не поможет…никто… если сами себе не умеют помочь… И он, доходя до жестокости, продолжал:

– Вот видите, с высшей алгеброй не знаю, много ли у меня дохода. Приехал в деревню, послушал, посмотрел – как делалось у нас в доме и в имении и кругом на – совсем не те права. Уехал сюда, думал, как-нибудь с политической экономией выйду в люди… А мне сказали, что науки пригодятся мне со временем, разве под старость, а прежде надо выйти в чины, и для этого нужна одна наука – писать бумаги. Вот я и не приспособился к делу, а сделался просто барином, а вы приспособились: ну, так решите же, как изворотиться.