Валерий Есенков - Отпуск

Да, с той поры он искал решающих тем. Он мечтал замахнуться на самые корни, непреходящее обнажить, раздуматься не иначе, как только над тем, что определяет бытие человека, обнажить полюса, между которыми неизбежно вращается жизнь, вечно неполная в проявлении, однобокая, ограниченная, всегда ценная лишь в совокупности самых различных, прямо противоположных, противоречивых начал: одно уничтожь – и не станет другого. Оставалось только найти…

Мечтатель жег его своим взглядом даже на расстоянии, ответа с негодованием ждал.

Он понимал, что для него этот вопрос, точно разбег для прыжка. На такие вопросы он не любил отвечать. Для чего? Глотнет воздуха, передохнет и помчит вперед сам собой. Он следил с наслаждением, как богато и сильно разворачивалась у него на глазах, совершенно экспромтом, пусть неровная, противоречивая, несколько хаотичная, однако глубокая, выразительная, богатейшая, неустанно творящая мысль. Внимание напрягалось в холодящем предчувствии, что сей миг приоткроется наконец сокровенная тайна природы – тайна творчества, тайна творения.

Его молчание мечтатель истолковал, должно быть, по-своему. Ядовитая улыбка зазмеилась по бескровным губам, победно возвысился голос:

– Ну, не говорил ли я вам, Гончаров, что вы совершенный немец, филистер, а немцы – семинаристы человечества?! Вам, с вашим холодным бесстрастием, не понять, что с одним естественным талантом далеко не уедешь, что талант имеет нужду в разумном содержании, как огонь в масле, для того, чтобы не гаснуть. А эти люди, эти Жанены, Дюма, сами не знали, что пели, из чего хлопотали, за отсутствием живых интересов или с добродушною искренностью, этим закономерно обусловленным результатом бессознательности и мелкости их натур, выдавали пороки современного общества за добродетели, заблуждения за мудрость и гордились тем, что это прекрасное общество нашло в них достойных себя выразителей. После них явились другие. Но что же?! Читая повесть, написанную тем или другим из новых гениев, вы удивляетесь необыкновенному таланту рассказа, мастерской рисовке характеров, живости изложения, читаете её с наслаждением и – забываете завтра же, как блюдо, о котором помнят только тогда, когда его едят. А это, спрошу я вас, отчего? Да всё оттого, что у этих людей нет ни взгляда на жизнь, ни начал, ни доктрин. Они пишут исключительно для того, чтобы писать, как птицы поют для того, чтобы петь. В них нет ни любви, ни ненависти, ни сочувствия, ни вражды к обществу, с которым они связаны только внешними узами, а не духовным родством, основном на пафосе, на идее века и общества. Общество, в свою очередь, смотрит на них, как на потешников и забавников, не любя, не ненавидя, не уважая и не презирая их. Оно кричит о них, пока они новы, и тотчас их забывает, как скоро они наскучат ему, как скоро явятся другие потешники и забавники с новыми выдумками и новыми фокусами. Неужели вы, Гончаров, с вашим талантом, с вашим блестящим умением всесторонней рисовки больших и глубоких характеров, хотите с ними сравняться!

Если бы в самом деле мечтатель в такую возможность верил хоть один миг, как намекал своим хлестким, обидным запросом, мечтатель не подпустил бы его к себе ни на шаг. И он, улыбнувшись, с иронией произнес:

– Нет, не хочу.

Мечтатель простер к нему руку, задыхаясь, удовлетворенно крича:

– То-то, и вы «не хочу»! И вам, значит, дорого это великое слово бессмертного Гете! А если вы не хотите, вот вам и пример гениальная женщина, известная под именем Жоржа Занда, эта первая слава современного мира! Каковы бы ни были её начала, с ними можно не соглашаться, их можно не разделять, их можно находить ложными, однако её нельзя не уважать как человека, для которого убеждение есть верование сердца, души. Оттого многие из её произведений глубоко западают в душу и никогда не изглаживаются из памяти и ума. Оттого талант её не слабеет ни в силе, ни в деятельности, но крепнет, растет с каждым новым шагом вперед по дороге творчества. Возьмите её «Теверино»!..

Остановился круто, взглянул с саркастическим подозрением:

– Да вы читали ли «Теверино»?

С мечтателем можно было поступать как угодно, можно было упорно молчать в ответ на самые пылкие восклицания, можно было возражать с тем же пылом и злостью самым задушевным его убеждениям, однако нельзя было лгать, и он признался беспечно:

– Нет, не читал.

Мечтатель даже подпрыгнул:

– Как не читали, вы?!

Он улыбнулся и руками развел:

– Вот, не читал.