Александр Галкин - Царевич Димитрий

– Крепко наказуешь, что ли?

– Пальцем никого не тронул! А не любят! Даже гибели моей хотят! Вот!.. Возненавидят и тебя!

– О Матерь Божия! За что же? Да сохранит нас святой Мартин!.. Но почему всё это?

– Долго рассказывать! Имей терпенье – всё сама увидишь и поймешь. Но пребывать тут, в Москве, больше нет охоты. После свадьбы иду в поход – там найду и покой и людей без лести.

– А я?

– Едем вместе!

– На войну? Вот не ждала! Ха-ха! – сказала она, вдруг оживившись. – Что ж! Пожалуй! Не откажусь! То будет весело! А как я поеду?

– Об этом успеем поговорить. Отправимся без роскоши, без карет и нарядов, по-военному.

– Прекрасно! Беру с собой лишь Стаею и отца Бонифация для моей молитвы.

– Святого отца брать нам нельзя. Не гневись, но скажу моей коханой, что здесь надо держаться ближе к нашей вере: и креститься по-русски, иконы целовать по-нашему – не в уста, а в ножку – и вообще показывать себя православной царицей.

– Молиться по-русски? Зачем же это? Отец Бонифаций учил другому!..

– Отца Бонифация и всех польских езуитов здесь ни принимать, ни слушать нельзя. Если Марианна желает твёрдой поступью в царицах ходить и мне помогать, то первее всего с латинской верой надо распрощаться! Не навсегда, конечно, – прибавил он, заметив её недоуменный и огорчённый взгляд, – не навечно, а хоть на первое время, и не всерьёз, а так, для виду только. Прикинуться надо православной, втайне же можно и при своём остаться – никто не увидит!

– У нас в Самборе иначе толковали! Ведь царь принял нашу веру, причащался у кардинала – как же всё это выходит?!

– Тебе, наверное, говорили, что я тут католичество распространяю и костёлы строю! Ха-ха!.. Но сего нет и никогда не будет! Невозможно это! Нечего и говорить об этом! И я дал Гонсевскому прямой ответ о вере ещё в ноябре. Ужли тебе не сообщали! Теперь же, поверь мне от всей души, говорю тебе! – нельзя о том и думать! Если хотим на престолах сидеть, то всё это забыть надо. Ты приметила злые взгляды епископов, и бояр, и челяди – сие оттого, что ты иноверка! – Он видел, какое потрясающее впечатление производят его слова, как она, широко раскрыв глаза, остановилась в неподвижности, готовая зарыдать или разразиться гневным припадком, но не дал ей слова сказать и горячо воскликнул: – Я всё, всё готов сделать для моей царицы, хоть голову за неё сложить во всякий час, но в сём деле – не могу! Верю разуму твоему – ты всё поймёшь и сама одобришь!

Марина действительно была очень взволнована и огорчена: перед отъездом кардинал уверял её, что она едет к царю-католику для того, чтобы вместе с ним проповедовать святую веру среди еретиков, и на это дело должна направить все помыслы, как свои, так и своего супруга. А он говорит – надо забыть о вере!..

– О, сколь тяжко! Матерь Божия! – произнесла она в угнетённом раздумье и, взглянув на икону, перекрестилась.

– Прости, дорогая, любимая! – заговорил он весьма ласково. – Не гневись! Я всё, всё объясню тебе!

И он попытался далее сколь возможно мягче и проще изложить ей создавшееся в Москве положение: недовольство бояр его правлением, новшествами, борьбу свою с московской стариной, которая оказалась сильнее, чем он думал, дикость и неграмотность населения, не понимающего его намерений, и прочее. Она плохо уяснила себе разные обстоятельства – всё было так внезапно, ново и тревожно, что разобраться в довольно сбивчивых и неспокойных словах своего коханого была не в состоянии, – но почувствовала всю серьёзность речей Димитрия, наболевшую горечь их, а за ними и какую-то пока ещё очень смутную, но живую опасность и стала очень внимательной.

Но он вскоре перешёл от делового разговора к приятным для него мечтам о лагерной жизни среди войска, о резвых жеребцах и о весёлых пирушках без бояр и дьяков, как было на походе в Москву. Сидя рядом с ней, он незаметно склонился к её креслу, вдыхал её запахи, смотрел на маленький башмачок, взял ручку и несколько раз поцеловал её; она не возражала, даже, видимо, была довольна. Ощутив в ней не только друга, но и любящую женщину, он расчувствовался, размяк и уже раскаивался, что огорчил её тяжелым разговором: не всё ли равно, как она будет молиться у себя дома за эти три-четыре недели до похода, а там, в дороге, никаких иезуитов с ними не будет, и всё пойдёт хорошо. Вызывать же слёзы на этих чудных очах он не хочет и скорее готов отдать себя на растерзанье, чем обидеть её чем-нибудь! И он целовал её…

– Мне и на войне нельзя будет молиться по своему молитвеннику? – спросила она неожиданно, посреди его ласк.