Александр Галкин - Царевич Димитрий

– Да бывает здрава царица Марта Теодоровна на многи лет! – сказала Марина и, подойдя вплотную, обняла монахиню и поцеловала в губы.

Это было не по-русски: тут все ждали, что молодуха упадёт свекрови в ноги, затем попросит благословенья, поцелует ручку и уж после сего обнимет матушку, коли та сего пожелает. Но Марфа не знала достоверно, какие теперь порядки при встречах, – всё пошло по-новому и может, невестка творит то самое, что надо, а вот как ей, иноке, держать себя с гордой полячкой – неведомо! Жаль, что не подумала об этом загодя и не посоветовалась с патриархом! Однако, когда она взглянула ещё раз на Марину, то ей показалось, что никакой гордости в лице её нет, и, несколько осмелев, она истово, по-монашески, благословила её, промолвив с волнением:

– Уж кака радость-то! Слава Господу!..

Но дальше она опять не знала, что говорить, и перекрестилась сама; коснувшись при этом рукою своего нагрудного креста, она вдруг как бы вспомнила, что именно ей надо делать. Обеими руками она сняла с себя драгоценный крест, поцеловала его, потом, осенив им невестку, надела ей на шею и, тщательно поправив, полюбовалась косым взглядом со стороны. Алмазы выглядели на дорогом платье более уместно, чем на чёрной рясе, и не так бросались в глаза. Народу это очень понравилось, отовсюду кричали: «Буди здравы обе царицы!», а хор грянул: «Тебе, Бога, хвалим!» Марина быстро оценила подарок, особенно жемчужную нитку, которую тут же поднесла к глазам, и сказала очень ласково:

– Благодарю царицу Марту, спасибо ей! Пусть Бог посылает Марте здравия!

Она перекрестилась по-латынски, поцеловала крест, потрогав крупные камни пальцами, потом поклонилась Марфе, но не в пояс – по-московски, а лишь головою, и снова показалась старой царице неприступной гордячкой.

Марину Юрьевку провели в приготовленные для неё комнаты, которые, несмотря на шёлковую обивку, множество золота и серебра, она нашла тесными, неудобными и скучными, пропахшими ладаном и «монашьей вонью». Сию же минуту подали сюда обильную еду (в Москве считалось, что с дороги всякий хочет прежде всего есть, и уже вошло в обычай кормить приезжих без промедленья). Но монастырские кушанья показались царице такими невкусными, даже отвратительными, что сначала она подумала, уж не в насмешку ли они поданы, и чуть не расплакалась. Утешилась лишь, когда увидела, что всё принесённое с жадностью поели русские архиереи, игуменьи и сама Марфа, очень смешно хватая куски руками прямо с блюд и громко причмокивая губами. Они напомнили ей косматых медвежат, живших у неё в саду, которые так же чавкали, когда она кормила их сладкими грушами, но те были веселы и забавны, а эти ведут себя как на похоронах, едят, не говоря ни слова, смотрят заискивающе, но далеко не дружелюбно.

Ей самой не хотелось ни есть, ни пить, а лишь отдохнуть от беспрерывного, небывалого шума, который сегодня сопровождал ее всю дорогу от моста до самой этой комнаты и сейчас все ещё несся в открытое окно. Очень хотелось снять с себя тяжёлое и неудобное парчовое платье, вытянувшись, полежать на кушетке, вздохнуть всей грудью и поболтать со своей служанкой Стасей. Оставив кушающих, она перешла в спальню – дальнюю комнату с окнами на двор, тихую, полутёмную, видимо очень старую, и, позвав девицу, переоделась, расположилась на отдых. Громада новых впечатлений так давила на всё её существо, что невозможно было ни о чём подумать: всё сливалось в один небывалый торжественный крик, заглушающий не только мысли, но и все чувства, кроме неумолчного тщеславия!..

Часа через два доложили о приезде царя вместе с паном Юрием Мнишком, и Марина вышла к ним в домашнем платье, без румян и белил на лице: знала, что Димитрий не любил этого, да и была безусловно уверена в естественном своём обаянье. Величавым жестом пригласив гостей занять кресла, она извинилась перед отцом за свой простой наряд и в одну секунду разглядела Димитрия с головы до ног. Он всё тот же, только, кажется, вырос немного душою – старше стал, глядит серьёзно, но никаких признаков властности и царского величия, кроме тех, что и раньше были, она не заметила. Заговорила не с ним, а со своим отцом, расспрашивая, не устал ли он от всех этих шумных встреч и что будет ещё сегодня делать. Тут же присутствовала и Марфа, тупо и неласково поглядывавшая на невестку; она зевала, крестила рот и, перебирая чётки, ёрзала в кресле от непонятного польского разговора. Внимание Марины к своему отцу в ущерб наречённому мужу почти не задело Димитрия – он и сам не собирался броситься ей в объятия; в присутствии же тестя не очень хотелось и говорить. Он некоторое время молча смотрел на красавицу и, вспоминая её же в Самборском замке, замечал в ней много нового, удивляясь перемене. Он только не мог решить – где и в ком эта перемена: в ней или в нём самом? Быть может, она всё та же, но он изменился – поумнел, приобрёл опыт и теперь видит то, чего раньше не умел разглядеть? Лицо невесты, несомненно, похорошело, но не стало от этого более привлекательным. И очи не смеются, смотрят холодновато и гордо, словно она не с женихом видится после долгой разлуки, а сидит перед худож ником, рисующим её портрет! Но он припомнил, что всё это новое проскальзывало в ней и раньше, в минуты плохого настроения или нередкой ругани с отцом, да тогда влюбленный царевич не замечал многих мелочей, теперь же это само лезло в глаза и занимало мысли. А всё же не может быть, чтобы выходило так только от его поумненья, – несомненно, изменилась в чём-то и она сама: разве в то время она усидела бы на месте, в чинном разговоре с отцом, при столь жданном свидании не бросилась бы ему на шею, не сказала бы хоть два слова от сердца?