Александр Галкин - Царевич Димитрий

Кабы не уехали казаки, всё было бы иначе: нападенья Шеферетдинова не случилось бы, бояре держались бы совсем не так, как теперь, да и сам он, Пушкин, не пошёл бы сегодня просить царя за этого хама и самодура Татищева! Димитрий, видимо, не придаёт большого значенья их отъезду – он уверен, что московская чернь выполнит роль казаков и перебьёт бояр в случае их мятежа. Но так ли это? Теперь это весьма сомнительно, и чем дальше, тем меньше остается веры в такую защиту. Самое большое, чего можно ждать от народа и от стрельцов, это – невмешательства в мятеж; и думается, что Шуйские уже не боятся толпы, готовятся изо всех сил, а может быть, уже и приготовились!.. Однако царю всех этих мыслей боярин не высказывал: надоело учить, не нравилось своеволие юноши и не верилось в успех добрых советов – странным и не всегда понятным был для него Димитрий в последнее время. Но и сам Гаврила Иваныч понемножку менялся: уже не задирал носа перед Мстиславским, не становился боком к Нагим и не говорил колких словечек в боярском Сенате. Охотно бывал он у своих бывших противников – Сицких, Голицыных, рад был приглашенью Шереметева и очень вежливо, предупредительно беседовал с Василием Шуйским. Бояре относились ко всему этому весьма радушно, но ни в какие «тайные речи» ни единым словом с ним не пускались, языков не развязывали; видя в нём первого боярина и царского друга, держались хотя и ласково, но на расстоянии. Князь же Василий, называя его в своём кругу беззубым псом или мокрой курицей, говорил: «Гаврилка нам поперёк дороги боле не стоит!» – и раза два под хмельком намекнул ему о полезности «более тесной дружбы».

Понимая эти намеки и зная, чего от него хотят, Пушкин не отвечал новым «друзьям» ни да, ни нет: ему не хотелось без доказов верить в силу враждебного лагеря, но и в устойчивости своей стороны он начал уже сомневаться, – и он оттягивал, всё ждал чего-то. Оставшись после отъезда Филарета один возле царя, он тяготился и своим положением, и ухудшением характера Димитрия, и отсутствием секретаря вроде Отрепьева, которому можно было бы безусловно доверять. Ему уже нередко казалось, что за ним подсматривают, подслушивают, следят; он завёл привычку носить в кармане небольшой кинжал, а при выездах надевал под кафтан кольчугу. С ужасом дожидался Гаврила Иваныч приезда польских гостей – гонцы уже сообщили, что они проехали Смоленск, приближаются к Вязьме и в первых числах мая будут в Москве. Он совершенно не знал, как ему лучше встретить их: с большим ли радушием или с официальным холодком? О чём говорить с Марианной? Что внушить царю для предотвращения неминуемых безобразий шляхетских челядинцев?

Но раздумывать долго не приходилось: события скоро нагрянули сами собой и своим ошеломляющим грохотом, бесподобным блеском и пьяным гамом заслонили на некоторое время всю остальную жизнь на Москве.

Прискакавший гонец возвестил, что её величество панна Марина Юрьевна изволила благополучно доехать до Вязьмы, где, к неслыханной радости жителей, и остановилась на несколько дней для отдыха. А пресветлый её родитель, ясновельможный пан Мнишек, изволил без медленья, в тот же день, отъехать со своею свитою на Москву, куда и прибудет через три-четыре дня. Всё пришло в движение в московском кремле: осматривали ещё раз приготовленные покои, проверяли запасы, кухню, пекарню, прачечную, суетились, бегая из конца в конец, сбивая с толку друг друга и самих себя. Царь приказал устроить роскошную встречу своему тестю, желая показать, что у него на Москве великолепия не меньше, чем у короля Сигизмунда в Кракове, а пожалуй что и больше.

Для переправы пана Мнишка через Москву-реку в Дорогомилове был устроен диковинный мост на канатах, без свай, оканчивающийся триумфальными воротами, со всяким убранством, позолотой и свежей зеленью. К этому мосту в полдень 24 апреля выехал главный руководитель всего приёма – боярин Басманов – в сопровождении полутора тысяч дворян и боярских сыновей, разодетых в дорогие наряды, на прекрасных лошадях с серебряной сбруей. Сам Пётр Фёдорыч был одет не в кафтан, а в польское гусарское платье, вышитое золотом, с блестящими крылышками позади; конь же его был покрыт под седлом польским ковриком с латинскими буквами из алмазов. С ним повели четырех дивных лошадей в богатейших, украшенных изумрудами сёдлах, предназначавшихся для государева тестя и его трёх, дотоле неизвестных, родственников. На пути от триумфальных ворот до самого годуновского дворца, где было приготовлено помещение для пана, стояли в праздничных одеждах дворянские дети, стрелецкие начальники, купецкие старосты и огромные толпы народа. Под звуки весёлой музыки, пальбы из ружей с кремлёвских стен и радостные клики толпы въезжал сандомирский воевода в столицу своего зятя и, не сдерживая своего настроения, смеялся всю дорогу. Этот богатый, жадный, чванливый поляк, ничем не выдающийся в своём отечестве, здесь чувствовал себя первым лицом после царя и царицы и держался с крайним высокомерием. За ним ехало более четырехсот человек свиты – роскошно одетых шляхтичей, с любопытством и не без презрения посматривавших на «подлых москалей» и на город, известный в Европе под именем «дикой Москвы». Пышная боярская встреча была устроена Мнишку и во дворце, но свиданья с царём в этот день не было – по придворному обычаю, гостям полагалось отдохнуть с дороги, покушать и сходить в заготовленную баню, известивши государя о своём здоровье [21].