Александр Галкин - Царевич Димитрий

Обед затянулся до вечера, поляки были, видимо, довольны и честью и вином; бояре, уже отчасти научившиеся себя держать, оказались на высоте приличия, то есть не падали под стол, не блевали на ковры и почти не сквернословили. Царь ушёл к себе в прекрасном настроении.

Пока в Москве чествовали ежедневными пирами Юрия Мнишка и его друзей, новая царица отдыхала от дальней дороги в городе Вязьме, в небольшом, хорошо обновлённом дворце, оставшемся от царя Бориса. Здесь тоже и часу не сидели без веселия и всяких забав: на большой, полной цветов луговине развлекались играми, гремела музыка, скакали всадники, а в непогоду задавались неслыханные пиры и танцы в помещениях дворца. Но в отличие от столицы, пока что только радовавшейся блестящим зрелищам, для вяземских жителей всё это с первого же дня оказалось менее привлекательным. В то время как в Москве небольшая Мнишкова свита, при всей её наглости, не мешала крупному городу жить и работать, четырехтысячная ватага, стоявшая в Вязьме, давила на весь обиход маленького городка. Поляки заполнили там все дома и домишки, повыгоняли хозяев в хлева, в сараи и просто на улицу, заняли своими лошадьми все стойла, своими повозками – все дворы и хозяйничали, как в завоёванной стране. Они без стеснения пожирали все, что находили в городе съестного, резали скот, брали сено и ничего или почти ничего не платили за это, заявляя, что расплачиваться будет царь Димитрий, которому они дали престол московский. А кроме того, они были грубы, требовательны, жадны до женщин, обращались с русскими хуже, чем со своими лошадьми, и при всяком непослушании пускали в ход нагайки, угрожая и саблями. Мирный городишко стоном застонал от такого бедствия и за четыре дня пребывания гостей если не разорился вконец, то всё же из зажиточного превратился в бедняка. Было несколько драк между поляками и русскими, причём потерпевшими всегда оказывались последние: бороться с хорошо вооружёнными людьми было им, конечно, не по силам. Многие жители, особенно же имевшие взрослых дочерей, просто разбегались из города куда попало, а оставшиеся служили в церквах молебны местным святым об избавлении «от нашествия иноплеменников».

То же самое было и в Можайске, где гости, простояв всего один день, однако успели уничтожить чуть не половину съестных припасов, изнасиловать нескольких девиц и поколотить десяток мужиков. Так было и на всех других стоянках, по всему долгому пути, в местечках, посадах и деревнях, не исключая и Смоленска, где поляки прожили два дня.

В Можайске царицу уже дожидалась роскошная карета и выехавшие из Москвы полсотни дворян с царским письмом, подношеньями и восхваленьями. Отсюда до столицы оставалось всего сто двадцать вёрст, и путь этот гости проделали в два дня, приехав вечером первого мая к самому берегу Москвы-реки против Новодевичьего монастыря. Тут были приготовлены для всех прекрасные шатры со всеми принадлежностями для ночлега, и царица Марина Юрьевна (как величали её встречавшие бояре) расположилась со своими служанками ничуть не хуже, чем на увеселительной поездке у себя в Самборе. Прожив здесь двое суток и принявши многочисленных представителей от бояр, купцов, духовенства и прочих, она третьего мая двинулась на Москву. Блестящая, разодетая свита сопровождала её длинным, на полверсты растянувшимся хвостом, за которым ехал ещё более длинный обоз, в две тысячи подвод с поклажею, не считая множества навьюченных лошадей. Через реку был устроен мост, на котором стояло по сторонам около сотни трубачей, игравших русскую песенку так оглушительно, что поляки старались как можно скорее проехать это место. Карета Марины была запряжена двенадцатью белыми лошадьми, которых вели с двух сторон под уздцы придворные конюхи, за ней на шестёрках ехали ещё кареты и коляски со знатными польскими дамами, а далее следовал верхом Юрий Мнишек, приехавший к дочери ещё накануне. По обеим сторонам дороги, кроме бесчисленных падких до зрелищ москвичей, стояли нарядные стрельцы с оружием, дворяне и боярские дети до самого кремля; все вместе с народом кричали здравицу, кидали вверх шапки, расстилали яркие ткани по пути. Во многих местах неумолчно ревела музыка трубачей, то и дело раздавались ружейные выстрелы, звонили во все колокола, с городских стен потрясающе гремели пушки, а солнечный весенний день блистал морем всевозможных красок и позолоты.

Царицына карета остановилась в кремле у Вознесенского монастыря, где для Марины было приготовлено старинное, но пышно отделанное помещение; игуменью загнали в маленькую келью, попов и дьяконов перевели в соседний Чудов монастырь, и даже просфорню превратили в комнату для приехавших с царицей прислуг. Все жители монастыря уже с утра дожидались гостей, а с полудня вышли к воротам, окружённым большой толпой народа, и стояли в полном чине, с хоругвями, иконами и святой водою. Впереди всех была Марфа, в новой рясе и клобуке, со сверкающим бриллиантовым крестом на груди, висящим на богатейшей жемчужной нитке – той самой, что в прошлом году подарил ей архимандрит Сергиевой лавры. За ней стояли старая игуменья, духовенство, все чернички, служители, певчие и опять толпа, заполнявшая весь двор. Непрерывный колокольный звон заглушал пение, со всех сторон неслось «ура», народ теснился, и сотни глаз пожирали выходящую из кареты одетую в невиданный иностранный наряд наречённую царскую супругу. Поклонившись невесте в пояс, Марфа боязливо взглянула ей в глаза и, поразившись красотой, смутившись гордого взгляда, не знала, что сказать, но та сама заговорила на не совсем правильном русском языке.