Александр Галкин - Царевич Димитрий

Приближалось время, когда бояре, не довольствуясь уже возбуждением народных низов через своих челядинцев и пользуясь некоторой расшатанностью правления, должны будут перейти от слов к действиям. И можно было думать, что теперь в кружке Шуйского уже заканчивались все приготовления к решающему государственному перевороту, возвращающему «святую Русь» на старую, избитую, но выгодную для бояр дорогу.

Пасха в том году была 19 апреля, когда уже сошёл снег, вылезла на луговинах травка и развертывающиеся на солнышке берёзовые почки угощали жителей ароматом весны. Долгий пост кончался так называемой Светлой заутреней – ночной торжественной службой, в которой церковное пение было похоже на игривую плясовую песню, привлекавшую в храмы буквально всё население столицы. Возгласы «Христос воскресе!» раздавались как в церквах, так и на улице, причём люди обнимались друг с другом и трижды целовались, поздравляя с праздником; особенно пользовались этим обычаем молодые парии, христосуясь с девицами, зная, что отказа в пасхальных поцелуях не бывает. После заутрени шли разговляться, то есть снова вкусить скоромной пищи, ели творожную, освящённую в церкви пасху, яйца, масло, а у многих и праздничное пиршество начиналось с этого ночного часа, заканчиваясь под утро пьяным разгулом.

Димитрий Иванович принимал поздравления в Успенском соборе, целовался со своей матушкой, с патриархом и боярами, наделяя каждого красным яйцом с золотыми буквами и с красивым рисунком. Он был искренно рад празднику – после говенья и сурового поста во время Страстной недели на него живительно действовали напевы пасхальной службы, казалось, и сам он возрождался к какой-то новой, бодрой жизни. Весна в природе будила весну и в его невесёлой душе, напоминала прошлогоднюю стоянку в Путивле и поход на Москву, преисполненный таких светлых надежд, смелых прожектов, просвещенных дерзаний! Куда девались теперь все его мечты о преобразованиях государства – о школах, книгах, театре, учёной академии, разговоры об отмене гнусных обычаев старины, об освобожденье женщин и прочем? Ничего он не осуществил за этот год и даже убедился, что и в следующие ближайшие годы не осуществит – вот только разве военное дело немного обновит с помощью Маржерета, да ещё расшевелит бояр польскими балами и танцами, когда приедет Марианна! Но всё же радостное настроение как-то само собою воскрешало и эти почти заглохшие надежды, хотелось верить в лучшее и что-то делать для счастья, как своего, так и всех окружающих.

За вечерней в том же соборе к нему подошла пожилая монахиня с крестом на груди и, поклонившись, касаясь рукою земли, сказала: «Христос воскресе, великий государь!» Он ответил как положено, поцеловался, дал ей яичко и затем узнал, что она – игуменья того монастыря, где жила теперь царевна Годунова; приехала из Владимира с поклоном и просфорою от инокини Ольги. На просфоре снизу было написано её рукою: «Христос воскресе! О здравии раба Божия царя Димитрия Ив.» (далее не уписалось); а сверху был вырезан треугольничек, свидетельствующий об освящении хлебца. Бережно завернув его в платочек, царь приказал стольнику отнести к себе в опочивальню и продолжал уже рассеянно слушать монахиню – она жаловалась на разные беды, на пожар, истребивший их запасы, и тому подобное. Было ясно, что приехала она за подачкой, и Димитрий, не ожидая униженной её просьбы, прервал жалобы, приказав явиться завтра утром в приёмную палату – оттуда её проводят прямо к нему. Сейчас же после вечерни он посетил, как и обещался, патриарха, посидел там с боярами и архиереями, сколь полагалось по приличью, и был невесел, мало пил и умеренно говорил, а вернувшись к себе, велел никого не пускать.

Приветствие царевны Ксении взволновало его. Он решил ответить на христосование, написав ей три установленных обычаем слова, и за своей подписью вручить их завтра игуменье для передачи по назначению. Да как-то случилось, что не остановился он на этих трёх словах и пошёл дальше, вышло целое письмо, с изложением его душевного состояния, которым он, к большой своей печали, ни с кем не делился.

«Воистину Христос воскрес! – написал он, предполагая сначала этим и ограничиться, но подумавши, прибавил: – «Милая царевна, святая инока Ольга!» Опять хотел тут кончить и снова добавил: «Как жаль, что тебя здесь нету и яз не могу вслух сказать тебе сих добрых слов!» А дальше уже продолжал без остановки: «Вельми сокрушался яз и по сей день жалею о постриге твоём! Чую, принесла ты в жертву счастье своё ради моего государственного успеху, дабы злой свары боярской избежать! Но и моё счастье с собою ты унесла! И сколь ошиблась ты в своём раденьи! Воистину не благословил нас Бог! Бояре ненавидят меня пуще прежнего и смерти моей ждут!» Сообщая далее о заговоре и ночном покушении на него, он говорил о геройском поступке Отрепьева, о его смерти, об афонском кресте, снятом с покойного и надетом на себя, а также о разоблачении Филарета Романова, писавшего ей, царевне, злое письмо осенью. Жалуясь на отсутствие друзей, он упоминал о своих дядях – Нагих, глупых обжорах, о своей матушке – первой сплетнице, и о Пушкине – боярине себе на уме: все они друзья до чёрного лишь дня! «Один токмо Басманов, чую, верен мне, да не лежит душа к его речам – како на розысках показы достает и людей пытает, а боле он ни о чём не говорит, и близости с ним тоже нет. И хоть наказывала ты не жениться на польской девице, но сие необходно! Любит она меня без пристрастья, добровольно идёт за меня и доверие стяжает. А наши московские девки, их же смотрел у бояр не однажды, меня вовсе не разумеют, не любят и боятся; пойдут же по воле отцов своих и будут мне не друзьями, а рабами – сего не хочу. Боярам моя невеста вельми не по нраву – боятся они вельможных панов и чуют, что когда паны с невестой моей наедут, то вся жизнь московская по-иному устроится. Да мне плевать на их хотенья – буду жить как хочу, доколе Господь изволяет, и выкину их вон из мыслей своих! И заговоров ихних тож не пужаюсь – всё в руце Божией; Он сохранил меня, Он и дале мне поможет, Он же волен и к себе призвать! Верую также, что и народ московский меня им не выдаст! После того нападения на Москве слух шёл, что кабы меня убили, так народ всех бояр перебил бы. Они сие ведают и боятся. Да не в боязни дело – злобу ихнюю повсядень вижу, ухмылку лицедейскую, что ненависть к ним в моём сердце родит. Жду с нетерпением польских друзей моих и с ними отдохну душою. А потом в мае месяце в поход иду – крымского хана воевать будем и, по святым твоим молитвам, победы ожидать. Ныне же пребываю в тоске безотрадной, и сие оттого, что не вижу возле себя не токмо любови, но и простой человечьей дружбы».