Александр Галкин - Царевич Димитрий

– Может, лекаря послать тебе, дорогой мой?

– Ничего не надо! Яз сейчас лягу. Оставь меня! Буди здрав!

Пушкин ушёл. А царь, запершись в спальне, ещё раз сличил письма, невольно вспомнил всю свою сыновнюю, преданную любовь к Филарету Никитичу и от досады, от жалости к самому себе беззвучно заплакал. Потом выпил стакан вина и, не вызывая слуги, стал раздеваться, погасил все свечи, кроме одной на маленьком столике у изголовья, и лёг в постель. Взял книгу, но читать не мог, не хотелось и спать – тяжесть разочарованья в людях, потеря веры в своих близких окончательно нарушили покой, Мысли же мелькали спутано и налаживались не сразу. Вот было у него три друга: один погиб, защищая его, другой – самый милый и давнишний – оказался врагом, а третий, Гаврила, последний друг, – кто знает? – может быть, и не совсем друг! Непонятный он, непроникаемый!.. Не «душа-человек», а политикус! И вот он, Димитрий, один среди сотен слуг и царских почестей!.. А можно ли править царством, не имея друзей?.. Да можно ли и вообще-то жить без них на свете? У последнего нищего есть свои близкие – у него же их нет!.. Есть родная матушка! Да что ж матушка! Глупая старуха, токмо и умеет, что о здоровий справляться! Неохота и видеться с такой матушкой! Как скверно поступил он, что не дал молодому Рангони согласия на отъезд в Польшу! Там он, без сомнения, нашёл бы и верных друзей и просвещённый народ, книги, театры, танцы; тот же Рангони был бы ему другом и соратником на войне. Тут вспомнилась и Марианна и вчерашнее письмо Афанасия Власьева, где он сообщал, что Мнишки готовы наконец к отъезду, но сейчас, ввиду близкой весны, ехать нельзя, и потому они двинутся, как только сойдут воды, то есть в апреле. Значит, он в начале мая её увидит, обнимет как искреннего, любящего друга, единственного верного до конца спутника его жизни! Ведь когда-то, и даже вовсе не так давно, она целовала его, называла коханым, делилась мыслями… О, скорей бы вновь всё это появилось, иначе он задохнётся в этой тюрьме, среди ужасных своих тюремщиков!..

Мысль о том, что Марианна – единственный преданный и любящий его человек, так его захватила, так захотелось её близости, что, вскочив с постели, он написал ей недлинное, но искреннее любовное послание и старательно переписал его начисто, поправив грамматические ошибки.

Уже под утро он встал перед иконами помолиться и, помянув на этой молитве свою невесту, усталый от бессонной ночи, но всё же несколько успокоенный, лёг в постель.

Внезапный отъезд Филарета Романова в свою ростовскую митрополию, незадолго до Пасхи, вызвал, как и следовало ожидать, большое недоумение в боярских кругах, хорошо знавших близость его к царю и зашептавшихся по сему случаю. Хотя Филарет и сообщал всем, что едет по своему побуждению к пастве своей и давно уже туда собирался, но этому не очень верили, да и хмурый, насупленный вид митрополита говорил о другом.

Владыка и в самом деле был весьма уязвлён царским указом о выезде – его блестящее положение в столице как царского любимца и важнейшего члена Сената разбивалось в прах этим переселением в далекий, глухой Ростов. Честолюбивые мечты о патриаршем сане отодвигались в туманную даль, и было ясно, что теперь, если Игнатий и будет смещён или умрёт, его место займёт не он, Филарет, а новый ставленник Шуйского – Гермоген. Этого малограмотного и хитрого архиерейчика ныне предпочтут ему, высокоумному и учёному родственнику царя – Романову, вскормившему Дмитрея в юности!.. Нелегко проглотить такую обиду, но ещё труднее, во много раз хуже видеть и сносить боярские косые взгляды, наглые их усмешки, ощущать радостное их злоречье за спиною! О, как ошибся он в царе Дмитрее!.. Но… он, Филарет, не из таких, что легко сдаются, а царь не таков, чтобы с ним нельзя было потягаться, – это не Иван Васильевич и не Годунов Бориска! Всего вероятнее – он через неделю одумается и вернёт к себе своего друга, а если нет, то… Тут впервые пришла в голову мысль о действительной борьбе с царём: если от него приходится терпеть позор, то, может быть, с другими людьми, в иных условиях дело пойдёт иначе?.. Мальчишка, видимо, зазнался до того, что позабыл лучших друзей и благодетелей, вероломит и нос дерёт, не считаясь ни с чем! Но сносить безропотно оплеухи самодура он не в силах – не научился смирению ни в тяжкой ссылке, ни в монашестве и обиды своей не прощает. Да и время теперь не то, чтобы помыкать князьями, как холопами, – кругом шаткость немалая, и сколь прочен сам Дмитрёй – тож неведомо. Пока нужно смолчать, а там видно будет! Ни от чего зарекаться не след! В таких мыслях он спешно собрался к отъезду и, ссылаясь на Великий пост, не устроил даже прощального обеда со своими почитателями.