Александр Галкин - Царевич Димитрий

Далее писалось о том, как противно заниматься постоянной охраной своей особы, думать о стражах, о береженье, повсюду ездить с вооружёнными стрельцами и слушать доклады Басманова о допросах разных задержанных холопов и людишек. Под конец он сообщил, что, страдая иногда по ночам зубной болью, он успокаивает её душистым маслом, найденным в её шкафчике, в горнице старого дворца.

Длинное письмо это Димитрий собственноручно отдал на другой день игуменье, приехавшей из Владимира, и, щедро наделив её деньгами, приказал отправить домой на царских лошадях, в сопровождении стольника и вооружённых стрельцов для охраны.

Тайный кружок князь-Василья, состоявший первоначально из трёх лиц, теперь пополнился новыми членами. Туда вошли все братья Шуйские, оба Голицына, Татищев, Мосальский, один из Нагих, архиерей Пафнутий и другие. Купцов они к себе не допускали – с ними Василий Иванович сносился особым способом и своих единомышленников об этом не осведомлял.

Настроения же мелких кругов столицы – ремесленников, базарных торгашей, попов, стрельцов и прочих – они знали по сообщениям своих многочисленных челядинцев, ежедневно шнырявших по всему городу. Там, по мнению Шуйского, всё шло как надо: народ не так чтобы очень скоро, но всё же и без медленья начинает охладевать к царю Димитрию и его порядкам – военные сборы действуют на всех очень убедительно. И хотя все-таки нельзя еще ругать царя на площадях, однако жаловаться на войну можно сколько хочешь, и даже очень ядовито, – слушают и поддакивают. Меньше стало и побоищ за неосторожное словцо, легче и письма воровские подбрасывать и поляков в бесчинстве обвинять – видимо, прежнее крепкое настроение дало некоторую трещину.

Заговорщики, собираясь раз в неделю, радовались своим успехам и, учитывая, что казаки почти все разъехались – бояться, стало быть, некого, – откровенно торопили Василья «зачинать дело». Но князь, наученный прошлым опытом, не спешил.

– Дайте людишкам опомниться, – говорил он, – чтобы посля нашего дела на нас не бросились, – это всё, что мы от них хотим! И сие скоро достигается. От казацкой опаски, слава богу, избавились, изживем и это! Вот как приедет Маринка с поляками, так всякому ясно будет, в какую геенну Москва ввергается, тогда народ и сам с нами пребудет!

Он настаивал, чтобы бояре по-прежнему и даже пуще прежнего угодничали перед царём, ничем не выдавая своей враждебности, терпеливо снося его насмешки. Но князья, в особенности Мосальский, не соглашались с этим и, указывая на общую смену настроений, требовали хоть некоторой свободы в перече расстригиным обидам. Шуйский в конце концов против этого не возражал, но в отношении самого себя твёрдо заявил, что будет носить «верную личину» до конца и ругателей-вольнодумцев ничем не поддержит. Он понимал, что под влиянием общего недовольства крепнет и боярская враждебность, накаляются спесивые сердца, и тяжкое долготерпение может легко прорваться при случае какой-нибудь обидной выходки со стороны Димитрия.

В собственной же твёрдости князь был уверен и уж конечно не хотел никаким, хотя бы и самым невинным пререканьем с царём, лишиться его милостивого доверия, добытого с таким трудом и униженьем.

Однажды, во время Пасхальной недели, на царском обеде подали жареную телятину, не употребляемую, по старым обычаям, в пищу и почитаемую греховной. Кое-кто из бояр не стал её есть, а Димитрий, не придававший значенья таким предрассудкам, кушал с удовольствием и, заметив пренебрежение, спросил сидящего напротив:

– Почему не питаешься, боярин Татищев?

– Уволь, государь-батюшка! Насытились мы и премного довольны! – Он встал и откланялся.

– Где ж насытились? Трапезу токмо начали! Выпей чару и кушай, как все.

Но боярин не дотрагивался до кушанья, сидел нахмуренный, гладил бороду, взглядывая исподлобья на бояр – все как нарочно, смотрели в тарелки или по сторонам и немного притихли.

– Ну что ж ты не трапезуешь? – спросил царь уже со сдержанным раздраженьем. – От телятины греха нет, и пора забыть сию старинку. Не так ли, Василь Иваныч? – обратился он к Шуйскому.

– Истинно так, батюшка Дмитрей Иванович! Боярин зря упрямится, когда сам царь и все мы кушаем!

– Слышал? – строго сказал Димитрий. – Вот разумный ответ!

Татищев снова поднялся.

– Садись и ешь! Нечего кланяться!

– Уволь, свободи, великий государь! От телятины у меня внутре урчит и брюхо тянет. Помилуй слугу верного!

– От моего хлеба-соли у тебя брюхо тянет? У других обжираешься, а у меня нос воротишь?