Александр Галкин - Царевич Димитрий

– Врешь ты, мелюзга раскосая! – перебил стрелецкий десятник. – Яз давно тебя слухаю и всё вижу! Народ смущаешь, сукин сын! Ребята, держи его!

– Ты кто таков? – грозно крикнул высокий человек и, шагнув вплотную, приготовился схватить того за ворот.

– Да мы из пригорода, из Дорогомилова. Печник мы, Егорка Лыков…

– Ой врёшь! – звонко врезалась какая-то молодуха. – Не верьте ему, добры люди! То – Матвейка, холоп князя Мстиславского. Я ж его знаю – в суседях жили…

– Не верьте ей, православные! – закричал побледневший холоп. – Потаскуха она, паскуда, по кабакам да по баням шляется!

– Ах ты рожа бесстыжая! Гузнище ты зловонное! Да я ж мужняя жена честная! А муж-то мой – пономарь у Николы на Лужках! Ты же скольки раз на дворе про царя дурное баял!

– Держи его! – крикнули сзади.

Толпа росла, галдела, дергала уличённого, тот вертелся, ища выхода, но всё это очень скоро окончилось.

– Получи! – рявкнул подошедший казак и с размаха ударил его по лицу.

– Бей его! Не пущай! – раздалось со всех сторон. – Ещё одного словили! Лупи, не жалей!

Через несколько минут полуживой челядинец лежал возле палатки, толпа расходилась, и лавочник, оттащив его в сторону, бросил в снежную канаву на замерзание.

Смятение в умах, разжигаемое всеми способами царскими врагами, распространялось быстро и повсеместно, о предстоящих бедствиях говорили в монастырях, в кружалах, кабаках, банях и домах. Никто толком не мог разъяснить дела, и слухи, один нелепее другого, обсуждались со страхом, вносили тревогу в жизнь, разлаживали повседневную работу. Люди, недоумевая, околачивали пороги больших бояр, чтобы разузнать истину: ходили к Пушкину, Романову, к Нагим и прочим, поражая их невероятными рассказами и дикими вопросами. Спрашивали, например, верно ли, что царь хочет воевать со всем светом. Или – правда ли, что послал он вызов самому подводному царю морскому и в насмешку подарил ему шубу из кожи солёных рыб? Создавалось впечатление, будто в Москве и в самом деле не всё благополучно. И несмотря на всю эту тревогу, а может быть, именно вследствие её, правительство не объявляло через бирючей ни о какой войне, хотя деятельные военные приготовления шли у всех на глазах. Однако долго тянуть с объявлением оказалось невозможным – пришло известие, что крымский хан, получив остриженную шубу, дал повеленье спешно собираться в поход и будто бы этим летом угрожал подступить к Белограду. Приходилось торопиться и, не откладывая диверсии до будущего года, всенародно объявить войну особой грамотой, свалив в ней всю вину за несчастье на крымского хана. Это внесло некоторую ясность, но, конечно, не успокоение во встревоженные умы и не способствовало укреплению правительства – разговоры о ненужном походе, о «казацких затеях» и прочем уже вышли из подполья, стали гласными, возбуждали недовольство.

Царь осознавал всю остроту положенья, но, казалось, она-то и нравилась ему, привлекала и давала силу жизни; охотнее всего он поддерживал разговоры о войне. Его занимали теперь не цели войны, как осенью, не прославление своего имени на весь мир и не споры о том, с кем воевать, а самые сраженья, опасные схватки с неприятелем и лагерная жизнь. Казалось, он ничего так не хотел, как выехать с саблей в руках против татарина или турка, и сама смерть в бою является для него приятным праздником.

– Нехороши мысли у государя, – сказал Филарет Пушкину, выходя однажды из приёмной.

– Да, примечаю. Но слава богу, что хоть пить бросил! – И в очах он сменился – стариком глядит!

– Всё с той ночи пошло да с Отрепьевой смерти. Иной раз долготно говорю ему что-нибудь по делу, а он – хоть бы что! Глядит куда-то – и ни слова! Как будто ничего не слышит. Подпишет грамоты, скажет «буди здрав!» – и всё! О многом теперь уже и не сказую – сам всё делаю.

– Скорбит безмерно! Но с походом сие пройдёт!

– Не сумневаюсь!

В самый разгар объявления крымской войны и всяких споров прибыл в Москву чрезвычайный посол Польши – молодой Александр Рангони, сын известного кардинала и нунция. За шумом военных приготовлений приезд этот не привлёк большого внимания столицы, хотя послу и оказана была всяческая почесть, пожалуй, больше, чем всем прежним. Но придворные круги, конечно, зашевелились: был устроен торжественный приём, потом знатный обед, вечерний бал, ружейная пальба и прочее. Посол от имени короля и нунция уверял Димитрия в неуклонной дружбе, в готовности идти с ним против Крыма и просил не верить вздорным речам разных панов, будто Сигизмунда хотят свергнуть. По его словам, всё население Речи Посполитой живёт в верности своему королю и готово сражаться за него всякий день и где угодно. Ничего другого в Москве и не ждали от королевского посла и в свою очередь тоже уверяли в дружбе и верности, угощали на славу, потешали, чем могли, и терпеливо ждали, когда уедет. Но однажды за обедом Рангони, улучив минуту, шепнул царю, что хотел бы поговорить с ним наедине, и в тот же вечер был принят царём в своём кабинете без свидетелей.