Александр Галкин - Царевич Димитрий

– Дорогой Дмитрей Иванович! – ответил тот, взглянув недружелюбно, – Коли ты собираешься воевать с князьями, то надобно не речи обидные им говорить, а послушать совету Басманова Петруши и взять под стражу дюжину голов, допросить их всех на дыбе, а потом и видно было бы, что дале нам творить! Скрутили бы их скоро в бараний рог, и никаких заговоров боле не бывало бы. Не в первый раз говорю тебе об этом!.. А коли сего не хочешь, так изволь в мире с ними жить и не язвить уколами! Не обессудь на смелом слове, но кабы яз не выступил, так они ушли бы, посля заседанья, с великой злобою к тебе, да ещё подумали бы, что ты по моему наущенью творишь! А мне и без того житья нет от ужимок ихних! – закончил он, не скрывая раздраженья.

Не изжитая ещё печаль помогла Димитрию сдержать свой гнев, не вспылить на эту непочтительную речь, – он только блеснул глазами, но промолчал и невольно подумал: «Воистину последнего любящего друга схоронил ты!» Пушкин заметил и необычную сдержанность царя и трогательную его грусть – стало жаль его.

– Прости, государь, – сказал он тихо и задушевно. – Не смирно рек тебе. Но гневить не хотел… Говорю же прямо, оттого что люблю тебя.

– Верю, Гаврила Иваныч. Но обидно бывает, когда не чуют меня близкие друзья мои.

– Друзья чуют, Дмитрей Иванович! Потому и бают от сердца. А вот недруги, что сладки речи говорят, смотри-ка – опять головы подымают. Весьма берегчись тебе надо и Басманову больше воли дать на всяких розысках. Всей душой прошу тебя, дорогой мой, о своей безопасности помыслить!

– Спасибо, боярин! Отныне всю мою охрану поручаю капитану Якову Маржерету и его полку.

– Ну, хоть сие, и то добре! И без охраны ни шагу со двора не делай. Обещай мне это.

– Обещаю, Гаврила Иваныч, – будь по-твоему!

Государев посол Афанасий Власьев прислал из Кракова большое донесение, в котором сообщал, что пресветлая царица Марина Юрьевна пребывает во здравии, письма государевы получила, но никаких посланий от себя не давала. Родитель же её, вельможный пан воевода Юрий Мнишек, в Москву не собирается, и когда поедет – неведомо, а на все уговоры отвечает уклончиво. А король польский и его езуиты, проведав о поездке шляхтичей в Москву с призывом Димитрия на польский престол, стали вдруг ласковы и податливы. Уже никаких новых земель не требуют, а за все свои услуги желают лишь, чтобы царь московский признал бы Сигизмунда также и наследником короны шведской. Шляхта же польская стала вельми неспокойна, и не токмо в столице, но и на местах – по городам и замкам, особенно в Варшаве и в Праге. Там уже кричат в соборах: «Долой Сигизмунда!» – и будто бы где-то даже и войско против него собирают. Не сегодня, так завтра быть в Польше «рокошу» – заварухе великой, и тогда сей король низвержен будет и прогнан вон навечно. И весьма многие открыто называют Димитрия королём польским, присягу ему дают и готовы с оружием выступить, ежли он того пожелает и приедет в Краков или хоть грамоту от себя пришлёт. Раздаются голоса за него и в Сенате и в Сейме, но не так много – большинство там стоит за Сигизмунда, а потому и не шлют к Димитрию сеймовских послов, как того хочет шляхта. Король и езуиты хотят даже учинить перечу: скоро отправят к царю особого посла, вероятно молодого Александра Рангони – сына краковского нунция, для разговору о военных делах. «Но едет он паче всего ради советов и просьб, чтобы не верил государь разным заезжим шляхтичам, предлагающим ему корону, а гнал бы их прочь или же, заковав в железа, выдал бы властям литовским на границе. Беззаконные бо есть смутьяны и вероотступники, враги его величества, посевающие обман и злобу в христианском мире – как здесь их нарицают». Далее Афанасий Иваныч писал, что среди его посольства оказалась измена – дворянин Ивашка Безобразов изобличён в тайных сношениях с канцлером Сапегою, которому передал злое письмо бояр московских про государя, а сам бежал из посольского дому. Власьев прибавлял: «А яз не хотел брать того Ивашку с собою из Москвы – он дальний сродственник Шуйским, знакомец ихний и приятель Митрею Шуйскому. Да мне навязали его в Посольском приказе. Ныне же он живёт у служильца того Сапеги – у пана Лашевича – и пьянствует». Заканчивал посол свою грамоту похвалами пресветлой царице, красота коей «свет божий затмевает», и всем её «ясновельможным и пречудным» родственникам, перечисленным поименно.

Получив это письмо, в Москве вздохнули более свободно: было несомненно, что война с Крымом, при поддержке короля, имеет много возможностей к успеху и пойдёт легче, чем предполагали. Даже хмурый Гаврила Иваныч повеселел – для него было ясно, что теперь нет у Димитрия причины брать польскую корону: гораздо выгоднее поддержать Сигизмунда против шляхты и получить от него крупную военную помощь, чем самому сесть королём в Польше и вести войну, полезную для Руси. Пушкин зашевелился и всерьёз заинтересовался войной: совещался с Маржеретом об устройстве новых конных полков, о преобразовании стрелецких сотен в царскую гвардию, а главное – о снабжении будущего ополчения всем необходимым. До весны оставалось ещё полтора месяца, и надо было за это время, пользуясь зимними дорогами, перевезти с разных концов запасы хлеба, овса, сена и всего прочего в определённые места ближе к югу. Много добра стали свозить к Курску, Белгороду и особенно к Ельцу, где были устроены главные склады войскового снабжения и назначен особый боярин с двумя десятками подручных для заведования ими. Царь сначала неохотно, а потом с удовольствием втягивался в эти заботы и приготовления к походу, обсуждал хозяйственные дела, считал расходы и даже ездил осматривать перевозимый через Москву хлеб.