Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Меня такое зло взяло на эти слова, что я не стал его догонять. Вот почему я так обрадовался, когда Шандор, расспросив о нашем посещении барской усадьбы, высказал свое мнение:

— Уж не невесткой ли моей станет Шари? Ну и демократка же она, как я погляжу. Но только политические убеждения у нее не в голове, а где-то ниже пояса.

— Когда вы приехали в Пешт? — допытывалась Шари. — Остаетесь здесь? А мне что посоветуете?

— Оставайтесь, — сказал Геза.

— Фейер тоже так советует.

— Хоть он и болван, но все-таки оставайтесь.

— А вдруг начнутся сильные бомбежки? Фейер уверяет, что непременно будут бомбить.

— Я же говорю, что он болван!

— Лаци опять призвали. Хотя он уже навоевался в излучине Дона.

— И он снова пошел в армию?

— Он же поручик запаса, — как бы оправдывая его, пояснила Шари.

— Да, ему нужно защищать свои виноградники!

— Вы не задевайте Лаци. К тому же, я думаю, это его право — постоять за свое достояние.

— А как же, если придут русские?

— Человек всегда ведет себя так, словно ему вечно жить на свете.

— Шарика! Что я слышу? Да вы, никак, философствуете! Думаю все же, война проиграна нами.

Шари словно окаменела. Не знаю, что на нее нашло, но она стала вдруг надменной и крайне раздраженной.

— Что бы там ни было, — сказала она холодно, — но вы не смеете так разговаривать со мной. Оставьте при себе свои глупые шуточки! — Повернулась и ушла.

Просто не понятно, чем была вызвана столь резкая перемена в ее настроении.

Геза вспыхнул, словно ему дали пощечину. Его даже передернуло. Я подумал, что он ринется за девушкой и вернет ее. Но он овладел собой. Я много раз замечал, что он склонен становиться в позу. Сейчас в нем боролись два начала: запальчивость и рассудок. Я давно не видел его таким взволнованным. Дрожащими руками он достал сигарету, едва смог прикурить.

— Помнишь рокфор? — силился он ухмыльнуться. — Вот так же и женщины опротивели, не выношу их.

Сигарета дрожала в его руке; он курил ее жадно, словно хотел выкурить сразу всю за одну затяжку.

Долговязый подросток лет пятнадцати-шестнадцати вертелся возле нас уже, наверно, не меньше четверти часа. Я поневоле обратил на него внимание: уж очень он назойливо торчал на глазах, слонялся из угла в угол по всей мастерской, внимательно приглядываясь ко всему и снова и снова возвращаясь к нам. Словно зачарованный, смотрел он на Гезу, и только на него одного. Он вертелся вокруг него, как спутник планеты по своей орбите. Кургузый пиджачок, коротенькие, не доходящие даже до щиколоток брюки, видавшие виды, не раз бывавшие в починке башмаки — таково было его одеяние. Под мышкой он держал свернутые в трубку листы бумаги. Длинные, давно не стриженные волосы свисали ему на лоб.

Я даже затрудняюсь сказать, видел ли его Геза. Но вдруг он окликнул паренька:

— Алло, Пиноккио! — Геза старался казаться беспечно-веселым. — Что с тобой, дружок?

Подросток подошел ближе, встал навытяжку, словно отдавая рапорт, и выпалил одним духом:

— Умер мой отец.

Геза привлек его к себе и обнял за плечи.

— У тебя не стало отца?

— Поэтому я и не ходил сюда с самой весны.

— Значит, вот почему… — сказал Геза, отыскивая глазами Шари. По его виду я понял, что он даже не помнил, ходил ли вообще сюда парень. — Стало быть, вот почему… Я никак не мог представить, что стряслось с тобой.

Парнишка просиял от счастья.

— Я работаю.

— Где?

— У господина Вебера. Рассыльным. Разношу заказы. В свободное время рисую. — И с надеждой взглянул на Гезу.

— А ну покажи-ка, Пиноккио!

Пока парнишка развертывал свои рисунки, Геза посмотрел на меня и процедил сквозь зубы:

— Подлая тварь! Но ничего, я проучу ее! — И потом уже все внимание уделял только парню.

Я тоже заглянул в замусоленные листы. Это были нечеткие, сделанные неуверенной рукой карандашные наброски, но весьма своеобразные, не лишенные оригинальности. Пустырь на окраине, заросший бурьяном и чертополохом, а за ним глухие стены мрачных домов казарменного типа. На другом рисунке — то же самое, но уже крупным планом. В стенах — глубокие выбоины, словно зияющие, мрачные колодцы… казалось, они живые и как бы вопиют. В рисунках виден незаурядный талант. Эскизные наброски — головы рабочих. Женщина с печальными глазами.

— Это моя мать.

Геза разглядывал листы; к некоторым возвращался по нескольку раз.

Склонив голову набок, он щурил глаза, что-то бормотал себе под нос; но все это выглядело совсем иначе, чем там, в замке. Подмигнув мне, он, восторженно улыбаясь, сказал: