Абрам Каган - Преступление и совесть

Новый знакомый Ходошева очень верно подметил, что у Замысловского стеклянные глаза; своим мутным блеском они придавали всему его облику выражение напряженности и затаенной злобы.

В это время к Замысловскому подошел пристав с какой-то деловой бумагой в руке.

Корреспонденты взяли по стакану чая и подсели к соседнему столику, поближе к депутатам. Передавая бумагу, пристав сказал, что это текст запроса, подготовленного правыми депутатами к сегодняшнему заседанию.

Замысловский оживился. Слегка сощурившись, он быстро пробежал глазами текст запроса.

— А тот, которому Замысловский передает бумагу, Марков-второй, — шепнул Кузнецов.

Как только Марков ознакомился с документом, лицо его засияло от удовольствия.

— Как вы думаете, Георгий Георгиевич, достаточно ли сильно и убедительно? — спросил Марков, выжидающе глядя на Замысловского.

— Полагаю, что да, — послышался утвердительный ответ.

— Здесь, правда, следовало бы сказать о черте оседлости… — Марков пальцем отметил в тексте строку.

— Плохой же из вас дипломат! Не к месту здесь, — Замысловский укоризненно покачал головой.

— Почему «не к месту»? Это всегда к месту, — не сдавался представитель курских помещиков.

— Чувствуется, что вы не юрист, Николай Евгеньевич.

— Меньше юриспруденции и побольше истинного чувства, — настаивал Марков.

Вынув из верхнего карманчика пиджака карандаш, он собрался было дописать к проекту свое замечание. Но Замысловский быстро выхватил бумагу из рук Маркова, сложил ее вдвое и спрятал в кожаный портфель.

— Доверьтесь нам, Николай Евгеньевич, — многозначительно сказал Замысловский.

— Я никому не доверяю, даже нашему доктору Дубровину.

Тут в разговор вступил Пуришкевич, оторвав распаренные красные губы от горячего стакана:

— Что за спор среди своих? Чем обижен наш громовержец? — вытирая рот, заговорил он.

— Прочитайте и вы, Владимир Митрофанович, и скажите, чего не хватает в нашем запросе, — настаивал Марков, показывая на портфель Замысловского.

Пока Замысловский расстегивал портфель, Пуришкевич тщательно вытирал мокрый лоб платком.

— Георгий Георгиевич, уступите нашему громовержцу, мы должны быть сплоченными как никогда! — сказал Пуришкевич, прочитав документ.

Замысловский засмотрелся на значок, блестевший в петлице визитки Пуришкевича.

— Вы призываете к сплочению, а сами организуете отдельные союзы. Вот тебе и «Михаил-архангел»! — кипятился Марков, красные пятна выступили на его лице.

— А вы что думаете, друзья мои? Союз «Михаила-архангела» — это не еврейско-социалистический союз, — возразил Пуришкевич. — Я даже сочинил стихи в честь нашего союза. И, как мне стало известно, они читаются в высших кругах русского общества.

— Ваши стихи?.. — в голосе Замысловского сквозит ирония. — Лермонтова из вас, Владимир Митрофанович, все равно не получится, и нового гимна вы тоже не сочините.

— Как знать, милостивые государи. — Глаза Пуришкевича самонадеянно блеснули.

— Знаем, знаем, Владимир Митрофанович. Но лучше не дробить силы, а оставаться верным членом нашего «Союза русского народа», честное слово! Не протестуйте, вам не следует протестовать, многоуважаемый господин Пуришкевич. Да, да, сам Дубровин мне об этом говорил…

— Что говорил, что? — горячился Пуришкевич.

— Что наши люди всегда отличались преданностью и готовностью подчиниться, — хладнокровно ответил Замысловский. — Николай Евгеньевич может подтвердить, что и мнение государя императора соответствует… Союзу Дубровина и его органу «Русское знамя» всегда принадлежит первое слово, а вы дробите наши силы, милостивый государь!

— Да, это правильно, — кивнул Марков.

— Чепуха, мы стреляем из разных точек в одну мишень…

Замысловский и Марков все еще сидели за столиком. Теперь Ходошев имел возможность как следует разглядеть бывшего Виленского прокурора, понаблюдать за его манерой говорить, характерной жестикуляцией: каждое произнесенное слово тот сопровождал резким движением рук.

Ходошев подвинулся ближе к Кузнецову.

— В бытность Замысловского товарищем прокурора Виленской судебной палаты, — рассказывал Кузнецов вполголоса, — по его обвинительным речам демократам было вынесено приговоров больше чем на две тысячи лет тяжелых каторжных работ. В самые дикие места Сибири были высланы эти мужественные люди, борцы против деспотического режима.

— Слыхал, слыхал, — подхватил Ходошев.