Абрам Каган - Преступление и совесть

— Почему же все-таки ваша девочка говорила у следователя, что вместе с нею были Женя и Людмила Чеберяк, а также Андрюша Ющинский?

— Это только потому, что мое дитя напугали, пригрозили. Так она сама мне рассказала.

Замысловский качал головой, сердился и что-то бормотал, его губы шевелились, но никто не слышал, о чем он говорил. Один только Виппер смотрел на своего коллегу и кивал головой. Он встал, взял стакан воды, и было слышно, как прокурорские зубы стучали о стакан.

На лице Грузенберга засияла довольная улыбка, заулыбались и его коллеги — Карабчевский, Зарудный, Соколов и Григорович-Барский.

Немой диалог между обвинителями и защитниками еще продолжался, пока председатель суда совещался с коронованными судьями.

А присяжные заседатели во главе со своим старшиной разглядывали простого ремесленника Наконечного, гордо, с достоинством стоящего перед судом и причинившего своими уверенными и честными показаниями немало неприятностей обвинителям. Они даже пробовали ставить свидетелю мышеловки, но благодаря светлому своему разуму он ловко обходил их и уверенно шагал дальше.

Следующим вызвали свидетеля Шмакова.

Неожиданно председатель спросил у свидетеля:

— «Лягушка» — это ваше прозвище?

— Да.

Шмаков надул жирные желтые щеки и ворчливо выдавил из себя:

— Прошу прислушаться и обратить внимание на то, какими сведениями располагал судебный следователь: Бейлис боялся Наконечного…

Поднялся Грузенберг и объяснил:

— Господин председатель! Из обвинительного акта видно, что известный арестант Козаченко принес записку и утверждал, что, по мнению Бейлиса, нужно отравить «лягушку»…

Бейлис улыбнулся. Впервые за все четыре дня суда.

Уже давно наступил вечер, а жестянщик Липа Поделко все еще стоял у здания суда, дожидаясь, когда выйдет его внук и расскажет ему, что там происходит, а потом и они пойдут домой. Из синагоги все давно уже вернулись, а старушка его будет беспокоиться: куда он мог запропаститься? С ума спятил Липа, подумает она, — ушел из синагоги еще до конечной молитвы, до ниле, и нет его. Что ж, со своей старушкой он как-нибудь договорится, но что скажут эти реб Ицхоки, они ведь его будут преследовать, эти божьи слуги.

Липа заметил, что вокруг него засуетились: толпа подвинулась ближе к зданию, где на всех трех этажах во всех комнатах горел свет. Липа навострил уши, чтобы услышать, о чем толкуют люди. Сегодня, говорят, была сенсация: сапожник Наконечный стоял перед судьями как герой, он хотел доказать, что Мендель не виноват…

Присматриваясь к публике, выходившей из суда, Липа заметил и своего внука, а рядом с ним — еще двоих. Приблизившись, внук увидел дедушку.

— Зачем ты здесь? — спросил он.

Но Липа уже терял силы от голода, он и ответить не смог.

— Почему молчишь, дедушка? Ты еще домой не ходил?

Липа не мог раскрыть рта.

— Дедушка, а дедушка! — не на шутку испугался Михель.

— Ничего, дитя мое, — едва выдавил из себя дед. — Я рад, что ты уже и расскажешь мне, что было там, — Липа рукой указал на освещенные окна.

— Хорошо, очень хорошо. Но пусть вот он тебе расскажет… — Михель потянул за руку Ходошева.

— Это тот человек, о котором вы мне рассказывали? — заговорил второй, вышедший вместе с Ходошевым.

— Да, господин Шолом Аш. Познакомьтесь! Реб Липа, вы когда-нибудь слышали о таком писателе, как Шолом Аш?

— Шолом… О Шолом-Алейхеме я слышал, — несмело сказал Поделко. — А впрочем, о Шоломе Аше… тоже слышал, как же? — И после небольшой паузы: — Где вы живете, в Киеве?

— Нет, в Варшаве.

— Ах, в Варшаве, там, где Ицхок-Лейбуш Перец?

— А вы читали что-либо из произведений Переца?

— Да, конечно… конечно, читал, и плакал, и смеялся.

— Что именно вы читали?

— «Бонце швайг». Тоже… Тоже суд, с председателем, обвинителем и добрым защитником, как здесь с Бейлисом.

Писатель оживленно толкнул Ходошева:

— А вы, молодой человек, хотите убедить меня, что наш народ не читает своих писателей.

— Да, евреи, расскажите же мне о выступлении сапожника Наконечного? Говорят, пока он единственный, кто выступил в защиту Бейлиса, — просил Липа Поделко.

— Пойдем, дедушка, скорее домой, по пути я тебе расскажу, — сказал Михель.

Старик поднял голову к сверкающим звездам и проговорил, обращаясь больше к самому себе, чем к спутникам:

— Тяжелый день был сегодня, дорогие мои, до сих пор и маковой росинки у меня во рту не было. — И после паузы: — Но Бейлису, безусловно, тяжелее, чем мне.