Абрам Каган - Преступление и совесть

— Здесь написано, что остальное расскажете вы.

— Да, господин прокурор. — И женщина обернулась на дверь.

— Можете говорить, мадам, здесь никто не подслушивает.

— Нас объединяют одни и те же интересы, — начала она. — Во-первых, наша ненависть к евреям. И во-вторых — и это самое главное, — слышите, господин прокурор, самое главное: необходимо, чтобы вы, как главный обвинитель, так усложнили дело, чтобы скандал обрушился на всю Россию, втянул страну, все ее общество, в глубокую пропасть… Чтобы все другие интересы сошли на нет, тогда наш монарх сможет диктовать России свою волю.

Пауза.

— Вы поняли, господин прокурор? Вы ведь немец… — повторила женщина. — Германия этого никогда не забудет, можете быть уверены…

Слова женщины падали словно удары кувалды — тяжелые, убийственные и неожиданные слова.

«…Германия этого никогда не забудет…» — звучало в ушах прокурора.

— В нашем посольстве, — добавила она, — о вас и о вашей жизни все известно. Вы ведь немец…

Опять молчание. Женщина собралась уходить.

— Вашу руку, господин прокурор, — нежно сказала она. — Надеюсь, вам понятно, что нужно делать? Процесс буквально затопит Россию…

Женщина давно ушла, а прокурор все еще сидел в растерянности. Понемногу Виппер пришел в себя. Ему вспомнилось, как еще в детстве пастор в кирхе шептал на ухо: живешь в России, но должен помнить, что ты немец, принадлежишь к чистейшей расе — германской…

Потом и отец ему как-то сказал: «Оскар, Германия имеет наисвятейший и сильнейший гимн: „Дойчланд юбер аллес…“»

…Увидеть бы женщину, что принесла письмо. Нет ее. А письмо она забрала с собою. Он хотел бы сказать ей: он помнит, что он немец, он ненавидит Россию, ее народ, ее обычаи и ее землю…

В тот день в Петербурге было жарко, очень жарко. Так жарко, что и дышать, казалось, было невозможно. Несмотря на то что было лишь начало июня — по старому времяисчислению двадцатое мая, — жара стояла уже несколько дней подряд. Собаки бежали с высунутыми языками, и люди остерегались их. Сотни и тысячи горожан с раннего утра искали прохлады. Даже очень занятые домашние хозяйки оставили свои дела и, забрав детей, устремились за город. В те дни в Петербурге практически приостановилась обычная жизнь, город был парализован, на обычно людных улицах редко встречались прохожие. Под палящим солнцем большой город был почти пуст, распарен, растоплен своими проспектами, улицами, парками и тысячами раскаленных домов. Все истекали потом, просто теряли силы.

Но жизнь никогда не останавливается — ни в жару, ни в холод. Город задыхался, млел, но жил.

В Таврическом дворце, где в последние дни проходили очередные заседания русского парламента — Государственной думы, сегодня продолжались дебаты. Несмотря на сильную жару, здесь, в зале заседаний, было прохладно. Депутаты, представители разветвленной русской общественности, нисколько не страдали от неимоверной жары: десятки вентиляторов, расставленных в зале и в кулуарах, приносили прохладу. И сколько бы ни горячились некоторые депутаты во время шумных дебатов, это, естественно, не отражалось на общей атмосфере зала.

Шло важное заседание: обсуждалась смета Министерства внутренних дел. Русскому правительству нужно было официально выделить из полученных от населения налогов средства на содержание полиции, жандармерии, охранки и их учреждений: тюрем, мест каторги, а также на содержание учреждений, помогающих держать в страхе и подчинении народы, населяющие Россию.

Много выступало депутатов, и правых, и левых. От так называемых либералов-кадетов выступил Родичев, от польского коло — ксендз Мациевич; выступали епископ Анатолий и другие священнослужители, которые широко были представлены в русском парламенте; а от правых — Марков-второй, без которого не проходило ни одно заседание. Где бы он ни появлялся, всюду шумел, галдел вместе с подобными ему — Пуришкевичем, Замысловским и другими.

В парламенте были представители всей страны. Бросались в глаза брожение, внутренние противоречия, рвавшие жизнь народов на куски. Представители различных групп населения спорили между собой: кто объяснялся в любви к монарху — крупнейшему помещику в стране, кто отмалчивался, не высказывая своего внутреннего недовольства, а кто открыто выступал против бесправия и говорил о нуждах беднейших слоев населения, выступал против насилия и принуждения.