Колин Маккалоу - Битва за Рим

– Она рассуждает более здраво, чем другие, – заметил Сулла и собрался уходить. – Как твоя семья?

– Все хорошо.

– А сын?

– Неуемен. Ненасытен. Непреклонен. Стараюсь помочь ему держать себя в руках, твердо стоять на земле, но это очень трудно, – ответила Аврелия.

«Но я держу себя в руках, я твердо стою на земле, мама! – подумал юный Цезарь, вылезая из своего гнезда-укрытия, как только Сулла и Аврелия удалились. – Почему ты все время думаешь, что я пушинка одуванчика, влекомая ветром?»

Публий Сульпиций посчитал, что Сулла не станет тратить время попусту и постарается как можно скорее, до прихода зимних неблагоприятных ветров, перебросить войско через Адриатику. Поэтому он нанес свой первый удар по установившемуся порядку вещей в середине октября. Он особенно не готовился к своему выступлению. Для человека, не питающего любви к демагогии, развить в себе способности демагога было невозможно. Он тем не менее проявил некоторую предусмотрительность, переговорив с Гаем Марием, попросив его поддержки. Гай Марий не любил сенат – и его реакция не разочаровала Сульпиция! Выслушав то, что предлагал Сульпиций, Марий кивнул.

– Можешь не сомневаться в моей поддержке, Публий Сульпиций, – сказал великий человек. Он помолчал, а затем добавил, словно высказав запоздалое соображение. – Но я попрошу тебя об одолжении. Ты закрепишь законодательно передачу мне командования войсками в войне с Митридатом.

«На такую небольшую цену можно согласиться», – улыбнулся про себя Сульпиций.

– Я согласен, Гай Марий. Ты станешь командующим, – сказал он.

Сульпиций созвал народное собрание и представил два законопроекта. В первом предлагалось исключить из сената всех, у кого имелись долги в размере более чем восемь тысяч сестерциев. А другой призывал к возвращению из ссылки приговоренных комиссией Вария, когда тот подвергал гонениям всех, кто, по его утверждению, выступал за предоставление гражданства италикам.

Сладкоголосый, медоточивый, Сульпиций нашел верный тон.

– Кто они такие, чтобы заседать в сенате и принимать государственные решения, когда чуть ли не все они нищие, к тому же безнадежные должники? – громко вопрошал он. – Тогда как для остальных должников нет никакого послабления: вы не можете ни спрятаться за сенаторской исключительностью, ни рассчитывать на понимание ростовщиков, которые не облегчат ваше долговое бремя и не боятся перегнуть палку! Я знаю, потому что я сам сенатор, – и я слышу, что они говорят друг другу, я вижу услуги, которые оказываются здесь и там заимодавцам! Я даже знаю, кто в сенате сам дает деньги в рост! Все это нужно прекратить! В сенате не должно остаться ни одного человека, кто имеет долги! Человек, который ничем не лучше остальных жителей Рима, не может быть членом этого исключительного сословия!

Пораженные сенаторы сидели выпрямив спину, как один человек. Они пребывали в шоке, ибо Сульпиций сейчас вел себя как демагог. Сульпиций! Самый консервативный из всех! Самый стоящий. Это ведь он еще до начала года наложил вето на отмену закона Вария! А теперь сам же аннулирует решение комиссии! Что случилось?

Двумя днями позже Сульпиций снова созвал народное собрание и огласил третий законопроект. Все новые италийские граждане и многие тысячи римских вольноотпущенников должны быть поровну распределены по тридцати пяти трибам. Две новые трибы Пизона Фруги должны быть ликвидированы.

– Тридцати пяти вполне хватит. Больше не нужно! – сотрясал воздух Сульпиций. – Неправильно, что трибы, в которых всего три-четыре тысячи граждан, имеют такой же вес при голосовании, как Эсквилина и Субурана, каждая из которых включает в себя сто тысяч граждан! Все в римском правительстве задумано так, чтобы защищать всемогущий сенат и мужей первого класса! А разве сенаторы и всадники входят в Субурану или Эсквилину? Конечно нет! Они принадлежат Фабии, Корнелии, Ромилии! Так пусть и дальше будут частью Фабии, Корнелии и Ромилии, говорю я! Но пусть разделят Фабию, Корнелию и Ромилию с людьми из Приферна, Буки и Вибиния, и пусть поделятся Фабией, Корнелией и Ромилией и вольноотпущенниками из Эсквилина и Субуры!

Его речь была встречена истерическими криками, получив полное одобрение всех сословий, кроме высшего и низшего. Высшего – потому что они боялись потерять влияние, а низшего – потому что их плачевное положение от этого все равно никак не менялось.