Якоб Тик - Зигфрид

— Вот видишь, брат, — мрачно сказал Хогни, глядя на разочарованное лицо короля, — боги отказывают нам в своей помощи. Я боюсь, что проклятию Брунхильд суждено исполниться и род Гьюкингов последует за родом Вольсунгов.

Останки рыцарских доспехов Зигфрида схоронили у подножья горы Хиндарфьяль, где, не умолкая, шумит Северное море, а в окрестных лесах выводят протяжные трели черные дрозды:

Они не летели, они парили, как птицы с надежными, крепкими крыльями.

— Тебе не страшно, Зигфрид? — спросила Брунхильд.

— Нет, нисколько!

— Хочешь, поднимемся еще выше?

Они летели к звездам, которые становились все крупнее и ярче, ураганный ветер бил им в лицо. Затем и он стих, хотя воздух сделался почти пронизывающе холодным. Они снова парили в вышине, но теперь видели одни звезды, резавшие глаза своими алмазными гранями.

Где-то внизу показалась черная вершина горы. Теперь Зигфрид видел ее насквозь, точно она была прозрачной. Он видел все, что происходило в ее недрах. Ее обитатели — воины, птицы, звери, скелеты, карлики, рыцари, прекрасные девушки, пастушки, феи, Савва и Хегин, Кримхильда и Брунхильд, Иаков и Рахиль, Адам и Ева, гремучая змея, — все сплелись в один клубок, все кружились, все извивались в красном пламени звезд, которое вспыхивало и гасло во всех коридорах, из которых шел дым, валил все гуще и гуще; рев, крики, визг, вой, стоны сливались в гул, который стоял над гребнем горы. Это было кольцо Золотой Змеи, связующей судьбы во веки веков. И вот, когда были разрушены чары, которые висели над людьми былых времен, из дальних краев, эта пара, соединенная самой судьбой и ставшая ее игрушкой, — судьбой, которая распоряжается всеми нами, — эта пара, взявшись за руки, вырвавшись из своего заточения, опустилась на равнину, на чистый, ровный, согретый ясным солнцем, зеленый луг, весь усыпанный желтыми маргаритками, фиолетовыми ирисами, белыми ноготками, приглашающими ступить на путь счастья, удачи, покоя…

Зигфрид не захотел видеть, что будет дальше; он осенил широким крестом сперва себя, затем Брунхильд, потом коня Грани, и потихоньку с легким сердцем и поющей душой спустился по склону горы.

Навстречу ему вышла женщина. На руках у нее спал младенец. Женщина остановилась. Заглянула Зигфриду в глаза.

— Ты… Золотая Змея? — спросил он шепотом.

— Я — твоя ночь, — ответила женщина и протянула ему спящего мальчика.

Зигфрид взял дитя на руки и подошел к Брунхильд.

За спиной у младенца сияли огромные белые крылья.

Опустившись на траву, они оба по-птичьи склонились над ним:

— Ты зачат в чреве матери-ночи, Гиннунгагап, — проговорил Зигфрид, — и все твое великолепие от нее. Ты рассеялся бы, истощился в бесконечном пространстве, когда бы она не пленила тебя, сжимая в объятьях, чтобы ты согрелся и, пламенея, зачал мир.

Поистине я был прежде тебя, мать послала меня с моими сородичами птицами, твой мир засеять, с любовью петь и славить его, но еще не созрели они, эти песни божественные, в душах людских… В дикой скорби постиг я небесную волю и отрадный возврат, разлуку с тобой и с нашим древним давним небом. Но не истлеет победная птичья песнь нашего рода!

Еще плачут избранники твои, дитя птиц, плачут там на земле, твоими слезами умиления и бесконечной благородности, хотя века с тех пор протекли; когда мать вскоре поспешила за тобою в ликовании небесном, она была первою на новой родине.

Золотая Змея Гиннунгагап превратилась в королеву, королева — в мадонну, и грустное лицо твое, дитя, стало теперь моим лицом.