Даниил Мордовцев - Лжедимитрий

— И я за тобой постригусь, царевна. Чего мне ждать? — говорит княжна Телятевская в грустном раздумье.

Такой молодой, прекрасной — чего желать? Да ведь и у неё есть прошлое с его могильным крестом. Федя-царевич... Первый поцелуй над чертежом Российского государства...

— Так и я за тобой, — говорит и Наташа Катырева-Ростовская.

— И я, — шепчет и Марьюшка, княжна Буйносова-Ростовская, невеста страшного Шуйского.

— Тебе нельзя — ты помолвлена, — возражает Наташа.

Ксения не слушает. Она прислушивается к чему-то другому, ей одной слышимому. С самых страстотерпцев Бориса и Глеба стали замечать, что с Ксенией что-то сделалось, с самого кануна этого дня. Когда её теремные подружки Наташа, Оринушка и Марьюшка воротились от всенощной, они нашли её какой-то задумчивой, какой-то необычайной... Она целовала всех как-то особенно горячо и стыдливо, а потом плакала, а потом опять обнимала и целовала... Все дни после этого она как-то расцвела вся — что-то новое прибавилось в её красоте, в движениях и особенно в глазах: по временам подружки её видели в этих глазах что-то новое, им незнакомое... Часто она молилась с какой-то страстностью, плакала... А с зимы, особенно с рождественских праздников, стала она что-то задумываться, спадать с лица... Подружки уже было думали, что она сглажена недобрым глазом, испорчена... А там стала она поговаривать о монастыре, о смерти... Во сне иногда она, слышали девушки, шептала, вся разметавшись: «Дядя... Митя... Голубчик мой...» А иногда тоскливо повторяла: «Едет она... Едет еретичка... Приворожила Митю... Съест она его...»

Слова эти так и остались тайной Ксении и «дяди Мити».

Спит Москва. Спят часовые. Не спят только девушки в тереме. Но вон ещё кто-то не спит. По заднему дворцовому двору, вдоль ограды, тихо пробираются две тени. Видно, что ночные посетители направляются к терему, руководимые мерцающим в окнах огоньком.

— Эч, не сплять ще дивчата, — шепчет высокая тень своему товарищу, низенькой тени.

— Да не спят же — так и дурка Онисья сказывала.

— А воно ж, Иродово цуциня старе, не зраде?

— Кто?

— Та дурка ж — не обмане?

— Нет — что ты! Не впервой.

— То-то. А ще Тренька казав, що не вкраду трубокосу Оксану.

— Почто не выкрасть? За деньги и у черта хвост украду.

— Та ты, бисив москаль, не кричи. Сторожа почуе.

— Не почуют — дурка их допьяна напоила.

— От Иродове цуцаня! Яке разумне.

— Только одно опаско.

— Що опаско?

— Да наши следы на снегу отыщут.

— Тютю, дурный! А я ж тоби нови чоботы дав. Хиба ты не бачив, що пидошвы их задом наперёд пидбити: закаблуками, бач, идемо вперёд, а носки назад. Се мени Харько Цуцик таки пошив — от чоботы!

Они приблизились к самому терему. Огибая угол терема, низенькая тень замяукала кошкой — и вдруг попятилась назад. Из-за угла выступило несколько фигур человеческих с завязанными лицами.

— Кто тут?

Нет ответа. Вновь пришедшие нападают на двух первых. Слышится звякание оружия. Кто-то вскрикивает. В тереме движение... Огни... Кто-то бежит по переходам.

Паф! Паф! Раздаются выстрелы со стороны часовых. Поднимается шум, стук оружия — во дворце просыпаются.

Ночные тени и фигуры с завязанными лицами исчезают в разные места, как привидения. Слышен только говор дворцовой стражи, команда, крик, вопросы, ответы. Кого-то ищут, кого-то спрашивают, кого-то ловят.

— Пымали хоть одного?

— Нет, проклятые, ушли. Это были бесы, а не люди.

Когда при помощи фонарей рассмотрели следы на снегу, то, к удивлению, нашли, что два следа вели не то к терему, не то от терема, и что особенно дивно было, так это то, что следы эти были какие-то бесовские: видно, что след к терему вёл, судя по положению ступней, а между тем где должны были быть каблуки сапог — там носки, а пятки впереди.

— Вестимо, бесы, — порешил один стрелец.

— Что ты! У них, у бесов-то, курины ноги и куриный след, — возражал другой.

— А ты видал нетто?

— Видал... Было дело...

— Ишь ты! И в церкви черти с копытцами писаны. У них, значит, всякие ноги бывают. Это и был бес.

— Да, може, бес Фармагей, — сказал Басманов, поглядывая на терем и что-то обдумывая.

Басманов, начавший розыск, сразу увидел, что тут затевалось что-то двойное: одно, менее серьёзное, с участием беса Фармагея, охотника до девок и до женского естества, а другое — очень серьёзное, метившее на государственный переворот.

Оказалось, что заговор был на жизнь царя. Быть исполнителем замысла взялся Шерефединов, мастер своего дела, тот самый, который вместе с Молчановым и тремя стрельцами свёл с трона в могилу молодого царя Годунова с матерью. Но тут дело не выгорело: заговорщики, пробравшись во дворец, столкнулись там с другими молодцами, которые охотились на менее крупного зверя — на девическую красоту. Запорожец Куцько ещё на Дону забрал себе в упрямую хохлатую голову — «Або не бути, або трубокосу Оксану царевну добути». Это был своего рода Гамлет — Гамлет-Куцько, который задался своим «быть или не быть» — «Або не бути, або дивчину добути». Сговорившись с одним московским пройдохой, с Васькой Мышиным Царём, отчаянная башка которого способна была на всё, Куцько задался безумным планом: украсть Ксению «або соби, або Треньци», которого он очень полюбил. Но и это дело не выгорело.