Даниил Мордовцев - Лжедимитрий

Через несколько минут из Кремля вывезли телегу, наполненную кусками стрелецкого мяса.

На Красной площади телегу обступила толпа плачущих и рвущих на себе волосы стрельчих, стрелецких детей и родственников растерзанных. А Якунька-стрелец, сидя на облучке телеги, покрикивает:

— Эй, тётки-молодки, белые лебёдки! Идите — своих муженьков ищите, алы уста, брови соколины, своих судариков распознавайте — слезами поливайте, а не найдёте — и так домой пойдёте... Но-но-но! Пошевеливай.

Третьего мая 1606 года над Москвой, на ясном голубом небе, остановилось и тихо колебалось небольшое, продолговатое, белое облачко, не более, как в рост человека, да и своими очертаниями походило оно на человеческую фигуру. Длинное, в виде монашеской рясы, одеяние на длинном, тощем корпусе. Лицо у облачка — подозрительно похоже на сухощавое лицо человеческое, с сухим орлиным носом в профиль, с небольшой, словно выщипанной козлиной бородкой, на остром, выдавшемся вперёд подбородке. Глубокие впадины для глаз под нависшими, сдвинутыми бровями. На голове — монашеская скуфейка, из-под которой выбиваются небольшие пряди жидких волос. В руке — длинный заострённый посох.

Поражающее облачко! Шуйский, случайно увидев его, остолбенел. То была на небе тень Грозного... Шуйскому чудилось даже, что тень стучит по небу железным посохом и хрипит пропавшим от злобы голосом: «А! Васютка Шуенин! В синодик захотел!..»

Это была, действительно, тень Грозного. Вот уже двадцать третий год со дня смерти страшного царя тоскующая тень его не знает покоя. Тысячи, десятки, сотни тысяч замученных им, утопленных, удушенных, зарезанных, повешенных, сожжённых в срубах, обезглавленных, затравленных собаками и медведями, уморённых голодом, замороженных, отравленных, напоенных до смерти растопленным оловом и иными бесчисленными муками замученных, попавших и непопавших в его ужасный синодик, «их же число и имена един Ты, Господи, веси», как он сам же выразился в этом историческом синодике, — все эти жертвы его страстей и неведения вот уже двадцать третий год не дают успокоения сухим костям умершего царя... И бродит его тень по свету — кается, молится, плачет, босыми ногами исходила эта тень царя, в образе нищего, весь шар земной, и в особенности тёрлись превратившиеся в камень крепости адамантовой подошвы Грозного о землю святого града Иерусалима и всей Сирии, Палестины и Иудеи, исходили эти адамантовые подошвы все те пути и стези, по которым ходили босые ноги Спасителя и Его учеников, исходили они и Аравию, взбирались на горы Хорив и Синай, исходили и землю Египетскую, и Фиванду, Киликию и Каппадокию, Мидию и Пафлагонию, и Месопотамию, и Грецию, и Македонию, и Италию — все места, грады и веси, по которым ходили ноги апостолов. Но в Москву до сих пор, со дня смерти, тень Грозного не решалась явиться, чувствуя на себе неизглаголанную тяжесть грехов и не смея взглянуть на родные, дорогие места, все избрызганные человеческой кровью.

Неодолимая сила привела теперь эту тень сюда, на Русскую землю, и поставила над Москвой.

И видится Грозному Москва в необычайном оживлении. Та же, да не та же она. Новые дворцы в Кремле — невиданные, а многих палат и следу не осталось. И лица все незнакомые. Ох, лучше бы в могилу — да могила не принимает.

И видятся Грозному необычайные шатры, разбитые под Москвой, на широком лугу у Вязёмы, — невиданные шатры, целый Кремль из шатров, блистающих неизмечтанной красотой и пестротой. И высится над всеми шатрами один громадный и роскошный шатёр, словно бы белый лебедь промеж серенькими утятками, и обхватывают его, словно красные девицы и добрые молодцы, играющие в «заплетися, плетень, заплетися», другие, меньшие шатры, с полотняной стеной и полотняными на ней башнями.

Что ж это за шатры и для кого они? И что это за сотни и тысячи народу, конные и пешие, снующие у шатров? И всё это нерусские люди в нерусском одеянии, с нерусскими обликами, — и речь слышится нерусская... А какой табор богатых повозок, кибиток и роскошных, разрисованных яркими красками и украшенных золотом и серебром колясок и карет — и всё невиданного, не русского, заморского дела и заморского виду! И валит к тому необычному табору толпами из Москвы и окрестностей её московский народ. И вокруг табора стоят тысячи конников в богатых кафтанах и с блестящим оружием. А музыка-то заливается! Господи! И бубны, и сурьмы, и домры, и накры, и литавры, и барабаны — тысячи голодных волков, стаи собак и стада кошек не в состоянии были бы заглушить этого рёва, лая, воя и мяукания, издаваемого сурьмами, домрами, и накрами, им же несть числа. И мятётся тень Грозного в облачке, на синеве московского неба, трепещет облачко, словно бы живое...