Даниил Мордовцев - Лжедимитрий

— А, бисовы царевны! Легше кавуни на чужим баштани у день красти, ниж оцих царевен у ночи, — жаловался он своему другу Треньци.

Шеферединова искали, но он словно в воду канул. Дурка Онисья даже уверяла княжон-боярышен, что его черти с квасом съели.

— Была я в ту пору, девыньки-княжонушки, на переходах, не спалось мне, старой крысе, — рассказывала она на другой день в тереме Ксении. — Вот и смотрю я, дурка Онисья — душегрея плисья, на двор, смотрю и считаю я снежинки, что с Божьего-то соболья рукава на землю сыплются. Считаю я, старая крыса — с маковки лиса, — и насчитала я, девыньки-княжонушки, до тьмы тем, и до ворона я, дурка, насчитала. Коли и вижу идут два беса: головы рогаты, морды косматы, бороды козлины, уркалы совины, оба хвостаты, а руки когтяты. А ноги у них, девыньки-княжонушки, курины, да только в сапогах, и ноги-то по куриному пятками вперёд, а коленками назад, и назад же сгибаются, аки у зайца. Я так и ахнула, старая дурка! Да коли гляжу — идут по двору, с другого конца, аки человецы, токмо лиц не видать... Идут к царской палате. А бесы-то как побегут за ними, да двух и схватили, и унесли. Один-то и был, девушки-княжонушки, Ондрейко Шеферединов, новокщен из татар. Его-то бесы с квасом и съели, пока петухи не запели.

По розыску Басманова открылось, что между стрельцами начался уже ропот, что были крикуны, которые называли царя расстригой. Семерых таких крикунов взяли за приставы — и они повинились.

Это было ударом для Димитрия: великое здание, которое он создал, с самого основания начинала уже подтачивать червоточина. Вообще ему становилось подчас невыносимо тяжело. Но он продолжал оставаться неизменным — он не ожесточался, а становился ещё великодушнее, он умел победить неведение и просветить человеческую слепоту силой своего духа и тем светочем истинного счастья, которое он надеялся дать своему народу. Удивительный мечтатель! В то же время его сокрушала перемена в Ксении, её тайная грусть, что-то тоскливое и тревожное в её ещё недавно светлых, детских глазах. А она ему стала дорога, ещё дороже после рокового намёка старого Мнишка, что девушка эта «слишком близка к нему».

— Что же, государь, укажешь учинить виновным — какую казнь? — спрашивал Басманов насчёт семерых уличённых в измене стрельцов.

— Не знаю, Пётр, — отвечал Димитрий грустно, глядя на обручальное кольцо Марины, которое Власьев недавно прислал к нему. — Хоть бы строку одну, хоть бы одно слово написала... Гордая, проклятая полячка! — невольно сорвалось у него с языка.

Басманов не знал, что ему делать. Он видел, что царь грустит, а развлечь его не умел.

— Укажешь, государь, им головы отрубить, или в срубе сжечь, или, вырезав языки, колесовать и тела их на колёса положить? А может, повесить? Расстрелять? В землю зарыть живыми? — допытывался Басманов, желая развлечь молодого царя прелестями разных казней. — А може, собаками затравить, аки волков в овчарне?

— Не знаю, Пётр, — всё тем же усталым голосом отвечал странный юноша.

— Что скажет о том твоё государево сердце, царь, то и повели.

— Сердце... Да, сердце... У царя не должно быть сердца! — как-то страстно сказал странный юноша.

— Истинно, государь. Писание глаголет: сердце царёво в руце Божией, — извернулся Басманов.

— Нет, Пётр. У меня бы не должно быть совсем сердца. Сердце моё — это великое зло для страны и народа моего. Доброе сердце будет миловать и награждать не по делам и не по заслугам. Злое сердце — карать и мучить народ без вины. Я жалею о родителе моём, блаженной памяти царе и великом князе Иване Васильевиче всеа Русии... У коего было сердце... У меня вместо сердца должно бы быть всеведение: только тогда я был бы истинный царь. А всеведение — токмо у Бога.

Басманова поразили эти слова. Он не нашёлся что отвечать: он видел что-то необычайное.

— Я — не он. Я никогда не буду судить моих подданных: пусть они сами себя судят. Отдай виновных на суд их товарищей — созови стрельцов, и я к ним выйду, — сказал повелительно непостижимый юноша.

Басманов, низко поклонившись, вышел. Непостижимый юноша остался один в грустном раздумье.

Он сильно топнул ногой и встал. Глаза его упали на терем Ксении. «Бедная, бедная... И её велят мне удалить. Велят! Мне!.. О, шляхтич, попрошайка! Продал дочь, да ещё и торгуется. Бедная Ксения... Она сама хочет в монастырь — она не та, что была, бедная! Она узнала об этой шляхтянке. Что ж мне делать? И ту, проклятую, я люблю — или ненавижу? Да, ненавижу, ненавижу! И для того хочу взглянуть в её змеиные очи. Бедная Ксенюшка — она не такая, голубица кроткая, плачущая...»