Даниил Мордовцев - Лжедимитрий

Вошёл Басманов. Димитрий молча взглянул на него.

— Стрельцы тебя ждут на дворе, государь, — сказал Басманов.

Димитрий вышел на крыльцо, где уже находились Нагие, Мстиславские, поляки и немцы алебардщики. Стрельцы без шапок и безоружные наполняли весь двор.

Увидав царя, стрельцы повалились на землю — головами кто прямо в снег, кто на камень. Димитрий грустно посмотрел на эту новую мостовую из спин, голов, чёрных и рыжих, и седых, из затылков и сапог. Мостовая усиленно дышала, боясь шевельнуться. Одного слова вон того рыженького паренька достаточно было, чтобы вся эта живая мостовая превратилась в безобразные трупы, чтобы кровью и мозгом голов залит был весь двор с его снегом и камнями. Не шевелятся широкие спины стрелецкие, не ворохнутся головы, припавшие к земле, только дыхание их становится слышнее.

Но рыженький паренёк не сказал этого страшного слова.

— Умны! — сказал он с улыбкой сожаления. — Встаньте!

Стрельцы встали, такие понурые, растрёпанные, со свисшими на глаза волосами, не смея тряхнуть головами, по русской привычке, чтобы эти всклоченные волосы привести в порядок. Ух, крикнет рыженький паренёк.

Но рыженький паренёк не крикнул. Напротив, с грустью и дрожью в голосе, он сказал:

— Мне жаль вас, стрельцы. Жаль мне, прискорбно, что грубы вы, аки невегласи, и нет в вас любви. Доколе вы будете заводить смуты и которы, доколе не престанете делать лихо и беды земле своей? Она и без того лихолетствует. Что же! Хотите вы довести её до конечного разодрания, аки ризу ветхую? Помяните изменников Годуновых — вспомните, как извели они измором опальным, ссылками и лютыми казнями знатные роды в земле нашей и неправедно, аки воры, похитили престол царский. Какую кару земля понесла! Мало она стонала! Не все слёзы выплакала! Чтобы отереть слёзы русского народа меня сохранил Бог, для вас же. Он избавил меня от смертоносных казней, а вы же, несчастные, ищете погубить меня, спрашиваю я вас? Вы говорите — я не истинный Димитрий... Так обличите меня, и тогда вы вольны лишить меня жизни. Мать моя и эти бояре свидетели — они знают, кто я.

Он указал на Нагих, на Мстиславского, на Шуйского. Невинные глаза последнего говорили: «Я чист, как младенец. Я сам похоронил в Угличе вместо тебя поповича».

Многие из стрельцов плакали. Эти грубые пальцы, словно обрубки, эти кулаки, словно гири, поднимались к глазам и утирали слёзы, может быть, в первый раз в жизни. Ух, легче голову с плеч, чем плакать стрельцу! Ишь, проклятые слёзы!

А рыженький паренёк продолжал:

— Ах, стрельцы, стрельцы! И как могло учиниться такое великое дело, чтобы кто ни на есть, не будучи истинным царём, обовладел таковым могущественным государством без воли народа? Сам Бог не допустил бы до этого. Я жизнь свою поставлял в опасность не для корысти ради, не ради высокости своей, а чтобы избавить народ мой любезный, упавший в нищету и неволю от руки изменников. Перст Божий призвал меня к сему великому деланию. Его всемогущая десница помогла мне овладеть тем, что мне принадлежит по праву моему, по роду отцов моих. Я вас спрашиваю: «Почто вы умышляете на меня! Говорите прямо! Говорите мне безо всякого страху: за что вы меня не любите? Что я вам сделал?»

Глубокая, горькая искренность звучала в голосе. Стрельцы рыдали как дети: грубые, жёсткие, бородатые, суровые, но горько плачущие лица представляли умилительную картину. Одного Шуйского злоба заставила побелеть и позеленеть.

Плачущие бородачи снова повалились на землю.

— Царь-государь, смилуйся! — вопили они. — Мы ничего не ведаем. Покажи нам тех, что нас перед тобой оговаривают!

— Покажи им, — обратился он к Басманову.

По знаку Басманова, алебардщики вывели семерых стрельцов, повинившихся в измене.

— Вот они — смотрите! — сказал Димитрий. — Они повинились в вине и показывают, что вы все зло мыслите на вашего государя.

Сказав это, он быстро ушёл во дворец, бормоча в волнении:

— Я не могу... У меня сердце есть... Мне жаль их...

За минуту плакавшие, стрельцы заревели, как звери, и кинулись на виновных, кто с криком, кто с воплем, кто с визгом каким-то собачьим:

— Га, идолы! Вы остужаете нас с царём-батюшкой!

— Крамольники проклятые! Нас топите!

Двор превратился в кучу тел, метавшихся и напиравших на одно место, взлезавших друг на друга. Виднелись только поднимаемые и опускаемые кулаки и глухие удары. Били не оружием, а просто руками, отрывая от несчастных руки, ноги, головы и разрывая потом эти части руками и зубами. Из голов выдавливали мозг каблуками, выматывали кишки и таскали по снегу, выковыривали глаза пальцами и глазные яблоки разбивали об ограду. Ярость была так велика, что стрелец Якунька, задушивший молодого Годунова, откусил у одного виновного ухо, когда голова была уже оторвана от плеч, и жевал это ухо, словно пельмень, рыча при этом: «А! Ещё хрустит проклятое... Хрящ... Хрящ...» На земле валялись куски мяса... Звери! Нет, хуже зверей, изобретательнее их, художественнее в жестокости...