Даниил Мордовцев - Лжедимитрий

— Батюшки-светы! Какая она худенькая — худёхонька да тонёхонька, словно белая березынька, — не вытерпливает баба-визгунья.

— Тонёхонька... Не всем же быть бочками беременными, как ты, — снова осаживает визгушу детина из Обжорного. — Ишь, на пузе хоть горох молоти, кобыла жерёбая!

— Молчи ты, охальник, огурешна плеснеть, кобылья ладонница, чёртова перешница...

А поезд всё двигается. За красной каретой следует белая с серебром, а на возницах чёрные бархатные жупаны с красными атласными ферезями внакидку: из кареты выглядывают пани Тарлова, княгиня Коширская, пани Гербуртова и пани Казановская. А там ещё кареты и ещё коляски — и всё это бархат да золото, пурпур да атлас да каменья — смесь крови и слёз.

А народ-то за ними валит. Господи! И конца краю ему нет и, кажется, не будет, как не будет конца торжеству Польши, которая, казалось, прибирала к своим рукам Москву богатую, но дикую, варварскую, чтобы дать и ей свою волю, счастье, просвещение... Предвкушает это великое торжество Польша, чувствует роковой поворот исторического колеса, и народным гимном, под громы литавров и бубен, кричит до самого неба:

И содрогается на синеве неба тень Грозного от этого торжественного гимна. О, кто же она, эта царица новая?

Полячка! Еретичка! А кто же царь на моей Москве? Где Федька, где Мишка царевичи? Али и их уж нет? Али Андрюшка Курбский сидит на моём престоле, держит моё скифетро, носит барму и шапку Мономахову на своей холопской голове? О! Бесы, аспиды, василиски! Я вас! Я опять приду к вам — стережитесь, стережитесь, черви пресмыкающиеся!

А звон-то колокольный! А крики народные! Осатанела Москва от безумия.

Поезд останавливается в Кремле, у Вознесенского монастыря. И белое трепетное облачко висит над самым монастырём.

— Ох! Господи! Что это такое? Владычица! — с испугом говорит офеня-иконник, поглядывая на небо и крестясь испуганно.

— Что ты? Чего испужался? — спрашивает его Конев, стоя с ним рядом в толпе.

— Знамение Божие! Ох, святитель!

— Да где ты знамение-то видишь?

— А вон на небе... Во облаце... Видишь?

— Вижу... Что ж там?

— Да облик-то чей? Али не видишь? Не познаешь?..

— Не вижу облика... Облачко махонькое...

— Ох, не облачко... Сам царь покойник — грозен батюшка Иван Васильевич.

Конев всматривается.

— А и впрямь он, родной... Ну, живёхонек, — шепчет он с испугом.

— Он... Он... Истинно он... Это его душенька с неба сошла поближе — поглядеть на сынка-то, на молодого царя, на Митрей Иваныча, и благословить его.

— Полно, так ли? — недоверчиво замечает Конев.

— Почто не так? Знамо, сынок-от посягает в брак, ну, батюшка-то родимый и хочет благословить.

— А клюку поди не видишь? У его вон в руке-то клюка железна — посох. А это не к добру.

— Сохрани Бог, отврати.

Марина выходит из каптаны, поддерживаемая отцом и Мстиславским. Урсулу поддерживает дьяк Власьев. Марина всходит на ступеньки крыльца под звон всех московских колоколов — окна монастырские дрожат от этого звона, воздух содрогается, птицы мечутся в испуге...

Из монастыря выходит мать — царица Мария, ныне старица Марфа, чтоб принять свою дорогую невестушку. Что написано на лице у старицы Марфы — этого никто не прочитает.

Белое облачко так и затрепетало. «Ох, это Марьюшка моя, царица Марья... Ох, да какая же она стала старая, скверная... Гриб грибом... Мухомор эдакой... Господи! А я-то какой... И костей поди не осталось во гробу... Одна тлень — мерзость запустения да затхлость могильная... О, где же моё царское величие, моя красота, молодость моя?.. Отдайте мне жизнь мою — пусть я буду смердом последним, только бы жить, жить, жить!..»

И облачко распалось. Москвичи с удивлением посмотрели на небо — солнце горит, на небе ни облачка, а как будто дождик брызнул... Власьев схватился за лысину: «Что за диво! Откуда это дождь — вот чудо невиданное».

— Пропало облачко, — говорит офеня, крестясь.

— Пропало, исчезе яко дым, — вторит Конев.

— Не дым, а слезой сошло на землю — на Русь святую.

— К худу, ох, к худу знамение сие.

Как ни было воображение Марины настроено на что-то необычайное, фантастическое, но то, что она видела в течение последних дней, особенно со вступления в Москву, — этот какой-то сказочный мир, эти богатства, какие-то подавляющие, гнетущие, всё это в каких-то невиданных формах и в размерах, каких представить себе нельзя было, эта поражающая громадность всего, начиная от колокола, который ревёт где-то над её ухом и пугает её, и кончая золотой солонницей, величиной в ведро, которую поднесли ей на хлебе, величиной с колесо, эти стены, эти люди, это море голов, колыхавшихся вокруг неё, — всё это скомкало в ни во что её прежние представления, захлеснуло её каким-то могучим валом и унесло в неведомое море, разбило, утопило, разбросав в стороны, как щепки, её мысли, её чувства... А он не потерялся в этом омуте — он взял в свои руки всё, — всё это страшное царство, этих страшных людей, и её самое взял, её душу, её волю...